Преступница

3

На самом деле плана не было. Пытаясь собраться с мыслями, Маша рисовала странные картины. Ни одна из них не простиралась дальше новостроек. За крайним блочным домом начинались леса и поля. Здесь воображение меркло. Она пыталась представить маленький город, похожий на Мартино село. Все заволакивало дымкой, как будущее, в котором она станет учительницей истории - в дальних городках не спрашивают дипломов. С собой надо взять чемодан, отцовский, древний, из чертовой кожи: тогда круг замкнется.

Немка так и не объявилась. Ни телеграммы, ни письма - словно и вовсе не было. Подавляя раздражение, Маша дернула плечом: не хватало еще об этом...

Окна двора-колодца были темными. Потушив верхний свет, Маша зажгла настольный. Под кругом, желтившим столешницу, лежал паспорт. Хоть в городе, хоть в селе, без этой книжки не примут. Тут она сообразила: школьный аттестат, надежда на учительство, остался в чужих лапах. Лежит в ее личном деле, там, где приколот донос. Ничего. Паспорт - главное. В этой паучьей стране.

Лицо, вклеенное в паспорт, было детским. Тогда она тоже заполняла анкету. Не в первый раз. Первый - когда вступала в комсомол.

Их принимали в седьмом, вместе с Перепелкиной. Пустые бланки выдали в пионерской комнате. Сказали, напишете дома. Разложив картонные карточки, они заполняли графы. Сначала - просто: имя, фамилия, отчество, год рождения. Потом - национальность. Женька вывела, не задумываясь: ее родители были русскими.

Маша занесла перо, но что-то остановило руку. "Ты не знаешь, национальность - как? По матери или по отцу?" Отчетливо, словно возвратилась в школьное прошлое, Маша поняла: тогда она ждала Женькиной помощи - рассчитывала на решение подруги. Ей хотелось, чтобы Женька, приняв решение, сняла с ее плеч будущую тяжкую кладь. Странно, она думала, в школе ни о чем таком... Значит, все-таки было.

"Не знаю, - Женька отвечала легкомысленно.
– Вообще-то, принято - и фамилия, и отчество - все по отцу". Маша кивнула и вывела это слово. "Ну, и правильно.
– Женька заглядывала через плечо.
– А то, знаешь, некоторые стыдятся, получается - предают. Нечестно. Не по-комсомольски".

Дома она показала маме. Была уверена - похвалит. Оглянувшись по сторонам, мама схватила и порвала в клочки. "Ты что?!" - Маша вскрикнула. "Сумасшедшая. Ума нет, - мама говорила испуганным шепотом.
– Тебе здесь жить. Надо в институт... Завтра же возьмешь другую, скажешь - испортила, залила чернилами".
– "Это - нечестно. А - папа?" - "Нашлась - честная! У папы, слава богу, есть голова..." Об этом Маша не рассказала подруге. Втайне от нее она сходила к вожатой и взяла новую карточку.

Паспорт раскрылся на главной странице. Без паспорта не уехать. Маша вчитывалась в ровные строки. Давным-давно, совершая предательство, она свалила на пролитые чернила. Имя, фамилия, отчество. Национальность: русская. Черным по белому. Именно тогда паук узрел слабину.

Маша встала и подошла к окну. Рама обветшала от времени. Сквозь щели, не заделанные на зиму, несло сквозняком. Ветер, залетавший во двор, выл голодным волком. Лапы царапали стекла, оскользали истертыми когтями. Стекла, ослабшие в пазах, дрожали мелко. На черном проступали следы бумажных крестов. Панька. Клеила в блокаду. Больше некому - немцев угнали раньше. Клей, замешанный Панькиными руками, въелся намертво - никакой силой не отодрать.

Прижавшись горящим ухом, Маша вслушивалась. Ветер завывал свирепо. Она вспомнила: сказка про девочку Элли. Гигантский волчок - единственно правильное решение. Смерч, уносящий людей и дома...

За ужином слушали радио. Торжественный голос сообщал о том, что нынешней ночью вода поднимется выше ординара. Диктор приводил цифры. "То-то голова разболелась!" - мама откликнулась деловито. В голосе плеснула гордость. Нева - ленинградское божество, грозное, но справедливое.

После чая отец предложил сыграть в тысячу. Последнее время она отказывалась. Теперь согласилась. Для отца исключение - трагедия. Тасуя колоду, Маша думала о том, что признаваться нельзя. Все, что угодно, кроме правды.

Она проиграла два раза подряд. Дочь - сильный соперник. Отец торжествовал. "Знаешь, - он откинулся в кресле, - последнее время я часто думаю о твоей аспирантуре..." - "Что мы будем заранее... Ты же знаешь, зависит не только от меня".
– "Конечно, конечно...
– Отец махнул рукой.
– Но я, когда об этом думаю... Если поступишь, я буду смертельно счастлив!" Все, что он мог сказать, дочь знала сама. То, о чем не говорилось вслух: его собственная мечта - совершенно недостижимая.

Ему они позволили многое. Мальчик, едва понимавший по-русски, об этом не мог и помыслить. Они дали ему русское имя и назначили день рождения, потому что в семье, отправлявшей детей в огромный город, никто не отмечал дат. На всю жизнь он запомнил день, когда, добравшись по нужному адресу, протянул девчонке-учетчице сложенную вчетверо бумажку. "Мойша - какое смешное имя!" - так она сказала, и он улыбнулся застенчиво. "Слушай, зачем тебе такое? Хочешь, я запишу тебя Мишей? Очень красиво - Михаил". Он кивнул, потому что она, сидевшая в окошке, была веселой и доброй. Выводя русские буквы, она спросила про день рождения, и он растерялся. "Не зна-аешь?

– девочка удивилась весело.
– Тогда надо придумать... Давай запишем первое сентября - первый учебный день?" Он снова кивнул, соглашаясь. Девочка писала сосредоточенно, и Мойша, глядевший сквозь маленькое окошко, восхищался ее красотой: рядом с ней он не поставил бы ни одну из своих сестер.

На языке, которого она не знала, Мойша думал о том, что эта девочка похожа на фокусника - однажды приезжали в повозке, он бегал на площадь. С волшебной легкостью она превратила его в другого мальчика, оставив от прежнего национальность и отчество, потому что ни то, ни другое не показалось ей смешным. Прожив жизнь, он убедился в ее правоте. Никто и никогда не находил ничего смешного в этом остатке.

Он выучился, воевал и честно работал. За честность они позволили ему достигнуть многого, кроме главной и ослепительной мечты. Из семнадцати изобретений, запатентованных по всем правилам, для кандидатской хватило бы и одного. Об этом он заикнулся лишь однажды, лет через десять после рождения старшей дочери, рассудив, что времени, прошедшего от главной смерти, уже достаточно. С тех пор минуло еще десять лет, и теперь все чаще он думал о том, что их отказ - не случайность. Безошибочно, из всех его желаний, они выбрали самое жгучее, словно видели насквозь. Именно поэтому, думая о будущем дочери, он радовался тому, что никогда она не принимает серьезный тон, говоря об аспирантуре. Этот тон - в сравнении с его упущенными - дает ей верные шансы их обмануть.

Вряд ли он мог объяснить, почему именно сегодня в первый раз заговорил серьезно, но, глянув в ее глаза, пожалел о сказанном. Он думал о том, что совершил какую-то ошибку, и этого уже нельзя исправить. Проиграв в третий раз, дочь отложила карты. Если б можно было взять обратно, он дорого дал бы за то, чтобы, начав игру заново, не произносить серьезных слов.

"Машенька, - мама заглянула в комнату, - забыла сказать: тебе вчера звонили... Молодой человек..." Маша обернулась: кроме Юлия - некому. Не звонил давно. За эти месяцы она почти забыла о его существовании. "Молодой человек?" - отец глядел беззащитно.

Юлий подошел сразу, как будто дожидался звонка. Он говорил сдержанно - Маша отметила перемену. В том, что звонил, Юлий не признался - она не стала спрашивать. Скорее из вежливости, заранее уверенная в благоприятном ответе, Маша поинтересовалась здоровьем его отца. "Он умер", - голос остался ровным. "Но он же..." Его отец шел на поправку. Она осеклась. Что-то похожее на обиду поднялось в сердце - ей-то он мог сообщить.

"Из больницы выписался, врачебный прогноз - самый благоприятный, дали направление в санаторий. Хороший - в Дюнах".
– Юлий перечислял монотонно, как будто подробности, выстроенные в правильную последовательность, могли объяснить исход. "И - что?" - "Сердце. Второй инфаркт". Он замолчал. "Где... Где похоронили?" - Она понимала, что мучает вопросами, но не могла остановиться. Юлий назвал Преображенское, и, помедлив, Маша сказала, что хочет съездить. "Хорошо", - он согласился.

Стыд за давнюю больничную выходку стегал жгучим хлыстом. Не уворачиваясь от ударов, она видела лицо, поросшее щетиной, теперь уже преданное земле. Земля была тяжелой и влажной - гроб, доставленный на Преображенское, опустили в воду. Если бы сообщили, уж как-нибудь она сумела бы справиться с кладбищенскими.

Так и не узнала имени - отец и отец... Отцовские веки, выпуклый лоб, подглазья, залитые темным. Снова все путалось, как в больнице. Веки вздрагивали едва заметно, как будто душа, воплощенная в разных еврейских телах, лежала, погребенная заживо. Не трогаясь в небо, она стыла под сводом ленинградской земли.