Претерпевшие до конца. Судьбы царских слуг, оставшихся верными долгу и присяге

Хохряков, как говорили, был матрос. Кто был Родионов, я не могу сказать. Был ли он жандарм, не могу сказать. Не могу точно сказать, похож ли он был на офицера, но вряд ли. Мне он не казался человеком интеллигентным. Я не могу сказать, чтобы он был особенно грубым, но он проявлял настойчивость в своих требованиях. Это действительно было, что он не позволил Княжнам закрывать двери их спальни. Я с ним из-за этого повздорил, потому что нельзя так: барышни. А Нагорный с ним вздорил из-за Алексея Николаевича. Может быть, из-за этого мы с Нагорным и пострадали.

Родионов оказался знакомым с Татищевым. Мне передавал следующий с ним разговор Татищев. Родионов, увидев Татищева, сказал ему: «Я Вас знаю». Татищев его спросил, откуда он его знает, где он его видел. Родионов не ответил ему.

Тогда Татищев спросил его: «Где же Вы могли меня видеть? Ведь я же жил в Берлине». Тогда Родионов ему ответил: «И я был в Берлине». Татищев попытался подробнее узнать, где же именно в Берлине видел его Родионов, но он уклонился от вопроса, и разговор остался у них неоконченным. Буксгевден мне говорила, что она видела Родионова несколько раз жандармом на станции «Вержболово». Между прочим, Родионов почему-то выделил Татищева и приказал наклеить только на его вещи ярлыки с отметкой, что это вещи Татищева.

Большевики, увозя нас из Тобольска, вывезли отсюда всю обстановку, какая там была, которая вовсе не принадлежала Царской семье. Я не знаю, почему они так поступали. У Царской Семьи были для каждого из них свои походные кровати. Все они были взяты и в первый переезд, и во второй из Тобольска. В Тюмени мы разместились в двух вагонах. Дети, Буксгевден, Гендрикова, Татищев, Шнейдер, Эрсберг и Нагорный были в одном вагоне. Все остальные – в другом. У детей и кто был с ними вагон был классный, мягкий. У нас – 4-го класса.

Я знаю, что при отъезде из Тобольска драгоценности, какие были у Царской Семьи, куда-то зашивались, но куда именно, я не знаю.

В Екатеринбурге Детей увезли два лица. Один был Родионов. Он садился с ними, как я видел, в окно своего вагона, на извозчика. Примет другого я описать не могу: не помню их. Но только это вовсе не был Хохряков. Хохряков тогда тоже ехал с нами в Екатеринбург. Я не помню, уезжал ли тогда он с детьми из поезда. Если я называл его члену суда Сергееву, то это не так. Другой, который ехал с детьми на извозчике, был не Хохряков, а кто-то другой.

Спустя некоторое время явился к нашим вагонам Родионов и выделил из одного вагона Гендрикову, Шнейдер и Татищева, а из другого – меня, Харитонова и Седнева Леонида. Нас повели к вокзалу, где были извозчики. У извозчиков был тот самый комиссар или ещё кто, который вместе с Родионовым перевозил и детей. У меня с собой был саквояж, а в нём было: 4000 денег, бельё, сапоги, одна моя фотографическая портретная карточка и две карточки-открытки, бритвы, туфли, записная книжечка, продовольственная книжка. В отдельных местах были у меня сухари и банка с вареньем. Этот комиссар с Родионовым не позволили мне брать с собой сухарей и варенья, и эти вещи были оставлены ими у себя. Татищев сел один на извозчика. Я также сел один. Гендрикова села со Шнейдер. Родионов с неизвестным комиссаром сели также на одного извозчика и поехали сзади нас. Харитонов с Седневым также сели вместе. Подъехали мы к дому Ипатьева, где была Семья. Я видел, что дом был обнесён забором, но не могу сказать, закрывал он ворота или же нет. Тут у дома Ипатьева ссадили Харитонова и Седнева. Нас же остальных повезли дальше.

Я спросил извозчика: «Далеко ли до дома?» Я думал, что нас везут куда-либо ещё. Молчит. Я опять его спросил: «Ты куда нас везёшь?» Опять молчит. И привезли нас в тюрьму. Когда нас привели в контору, Татищев не утерпел и сказал мне: «Вот, Алексей Андреевич, правду ведь говорят: от сумы да от тюрьмы никто не отказывайся». Родионов ничего на это не сказал Татищеву, а другой комиссар ответил: «По милости царизма, родился в тюрьме». Сказал он эти слова по нашему адресу и сказал их злобно. Не было тогда на меня ордера, а на всех остальных ордера уже были. Начальник тюрьмы и сказал тогда об этом этому комиссару. Он махнул рукой и сказал: «Потом пришлю». Я не знаю, кто это был. Но потом, когда был в тюрьме комиссар юстиции Поляков и мы обращались к нему по поводу отобрания у нас вещей (у меня взял саквояж этот самый неизвестный мне комиссар), и Поляков нас спросил, кто нас арестовывал и кто у нас отбирал вещи, и мы не могли ему ответить на его вопрос, начальник тюрьмы сказал Полякову, что нас привозил и сдавал ему Юровский. Это я хорошо помню.

Я вижу предъявленную мне Вами карточку (предъявлена фотографическая карточка Юровского) и не могу сказать, это ли лицо изображено на предъявленной мне Вами карточке, про которое я сейчас Вам говорю. Но мне кажется больше, что это не он. Тот был без бороды, а у этого борода. Но что его начальник тюрьмы называл Юровским, я это хорошо помню.

Гендрикову и Шнейдер от нас в тюрьме отделили, а нас с Татищевым посадили в одну камеру. Это было 10 мая по старому стилю. На другой же день в нашу камеру был приведён Чемодуров.

Я разговаривал с ним. Он был сильно потрясён. Он мне говорил, что из Тюмени их возил Яковлев куда-то взад и вперёд, так что он совсем потерялся и не знал, куда же именно их возил Яковлев. Привезли их в Екатеринбурге прямо в дом Ипатьева. Водили ли куда отсюда ГОСУДАРЯ, он не говорил и разговору у нас с ним об этом не было. Обращались с Августейшими Особами здесь большевики, как говорил Чемодуров, «плохо, грубо». Он рассказывал, что однажды один какой-то из них стал рассматривать флаконы ГОСУДАРЫНИ и нюхать их. ГОСУДАРЬ сказал ему на это: «До сих пор я имел дело всё-таки с порядочными людьми». Этот большевик ушёл, сказал о словах ГОСУДАРЯ кому-то другому, и тот грубо сделал замечание ГОСУДАРЮ: «Не забывайте, что Вы арестованный». Обедали они все вместе. Во время обеда подходил какой-нибудь красноармеец, лез ложкой в миску с супом, жрал и говорил: «Вас всё-таки ещё ничего кормят». Видимо, здесь в Екатеринбурге обращение было совсем иное, чем в Тобольске.

25–26 мая по старому стилю Татищева увели в контору тюрьмы. Он не взял с собой своих вещей: шубы и бумажника (сколько у него было денег, не знаю, но думаю, что не много). Он скоро прислал за мной, прося меня принести ему вещи. Я понёс. В конторе Татищев показал мне ордер (не знаю, из какого учреждения), в котором говорилось, что Татищев высылается из пределов Уральской области. Подписей на нём я не помню. До этого времени к нему никто не приезжал ниоткуда, и сам он не хлопотал о своём освобождении.

Я забыл сказать, Чемодуров говорил, что 10 мая в дом Ипатьева был привезён Нагорный и должен был вместо него быть привезённым Трупп.

20 июля по новому стилю меня, Гендрикову и Шнейдер взяли из тюрьмы и привели в вагон, где нас всех собралось 36 человек. Здесь же с нами была Елена Петровна Сербская и её миссия. Повезли нас всех в Пермь, куда мы и прибыли 23 июля. Меня, Гендрикову, Шнейдер, Елену Петровну с миссией посадили в одну тюрьму, а всех остальных от нас отделили. Я сидел вместе с секретарём миссии Смирновым, майором Мишечичем (так!) и двумя какими-то сербскими унтер-офицерами. От них я узнал, что Елена Петровна проживала с мужем великим князем Иоанном Константиновичем в Алапаевске, а затем она переехала в Екатеринбург, чтобы ехать в Петроград к детям. Но здесь она узнала, что её мужа, как и остальных князей в Алапаевске, перевели на солдатский паёк. Тогда она подала большевикам официальное заявление, что она не желает уезжать и желает разделить судьбу мужа. За это её и арестовали.

Спустя некоторое время после моего перевода в Пермскую тюрьму я подал, по совету какого-то адвоката, также сидевшего в тюрьме, заявление в «совдеп», прося разъяснить мне, за что я арестован. Меня после этого (недели через 2–2 1/2 после перевода в Пермь) повели куда-то на допрос. Там мне какой-то молодой человек (примет не помню) показал моё прошение и стал мне предлагать вопросы: «Вы что знаете про убийство в Екатеринбурге Николая?» Я сказал, что я об этом только узнал в Пермской тюрьме из газет. (В газете тогда писали только про одного ГОСУДАРЯ: он убит, а про Семью ничего в газете сказано не было.) Он не стал меня больше ничего про это спрашивать и ни слова не спросил меня про Семью ГОСУДАРЯ. Затем он меня спросил: «А Вы в побеге Николая из Тобольска участвовали?» Я сказал, что никакого побега не было и не предполагалось. Он меня опять спросил: «А Вы знали о побеге?» Я сказал, что ничего об этом не знал. После этого он мне сказал, что я могу идти. Я спросил его о судьбе моего прошения, и он мне ответил, что этот вопрос будет разрешён в Москве. Я хорошо эти его слова помню.