Прежде чем сдохнуть

— Да ну?! – я чуть не задохнулась от возмущения. Тетке посвятили такой шикарный роман, а она еще и нос воротит! – Эй, подруга, тебе не кажется, что ты слишком уж критична? Да ты строже самых суровых критиков!

— Я не сказала, что это плохой роман, – слабо отмахнулась Нина.

— Это очень талантливая книга. Но убийственная для меня.

— Да что же тебя так вывело из себя?

— Да он же убил меня!!! – выкрикнула Нина и расплакалась. – Он же убил героиню, в которой – я! Он не хотел меня живой.

Вот в чем ужас!

— Это же всего лишь текст! – я поразилась Нинкиной неадекватности.

— Тебе не понять, – только и ответила она, продолжая тихо плакать, и протянула мне рукопись. – Мне этого текста не надо.

Отдай его назад Соколовой.

— Так ты знала, что этот текст мне дала Натка?! – я подпрыгнула от неожиданности. – Ты все эти годы знала, что у нее лежит рукопись, написанная твоим Мишкой, и сидела–дожидалась, пока она сама добровольно тебе его отдаст?

— Я не знала, что рукопись существует. Я не думала, что он закончил роман. Но если уж эта книга существует, то храниться она должна была именно у Наташки, матери его дочери.

— Ты все знала и про Наташку, и про их дочь? – определенно, странностей в Нине хватило бы на десяток сумасшедших теток.

— Конечно. Но это ничего не меняло и не меняет. Я его любила со всеми его женами, детьми, болезнями, ошибками, сомнениями. Всего любила. Как он есть. И не думала, что в ответ он попытается меня убить.

— Ты знаешь, а ведь Наташка не догадывается, что ты – та самая Нина. Она думает, что ты только через год выйдешь на свободу.

Но она страшно жаждет тебя видеть. Говорит, что книга – это еще не все. Что это только часть того, что у нее для тебя припасено. Ты готова с ней встретиться?

— Да легко, – довольно равнодушно пожала плечами Нина. – Хоть сейчас. Думаю, ничего более ужасного, чем то, что я прочитала, она мне сообщить не сможет.

— Так я ее позову?

Натка пришла тут же. Они с Ниной долго смотрели друг на друга, как будто видели в первый раз. По–хорошему, мне надо было бы деликатно выйти из комнаты и дать этим двоим возможность разобраться в своих отношениях с покойником без посторонних. Но любопытство мое оказалось сильнее чувства такта. Я решила замереть в кресле и тихо сидеть, пока не выгонят. Нельзя же, в самом деле, лишать себя уникальных жизненных опытов и самоустраняться оттуда, где тебе хотелось бы остаться. В крайнем случае, всегда найдутся другие люди, чтобы выпихнуть тебя из интересной тебе ситуации. Не надо делать это за них.

Писательские женщины начали разговор как-то сразу, без предисловий. Как будто продолжили давно начатую беседу. Возможно, они на самом деле давно вели внутренние заочные перепалки друг с другом. И продолжались они все эти двадцать с лишним лет.

— Ну как, ты в шоке? – деловито спросила Натка.

— Да, мне было больно это читать, – честно согласилась Нина.

— Я тоже подумала, что эту историю нельзя выпускать в свет такой, какой он ее написал. Именно поэтому она все эти годы лежала у меня в столе, и я не отдавала ее в издательство. Ты должна спасти себя. Перепиши финал. Это будет честно и правильно.

Я чуть не вскочила со своего кресла и не заорала, что это надругательство над замыслом и что ни Нина, ни Ната не вправе решать за художника, каким быть его произведению. И если уж он написал смерть, то, значит, только смерть и возможна. Но я вовремя спохватилась и поняла, что стоит мне только пикнуть, как я пробкой вылечу из комнаты, барышни продолжат разбираться без меня, а я пропущу самое интересное. Так что я прикусила язык и глубже вжалась в кресло.

— Это как-то глупо – спасать себя самой, – отрицательно покачала головой Нина. – Конечно, принцесса всегда сама может спастись и от злых колдуний и от драконов. Но в том-то и смысл сказок, что принцесса хочет быть спасенной. Она хочет, чтобы ее стремились спасти. Чтобы ей желали жизни. Именно поэтому она сидит и дожидается принца, а не решает вопросы лично. А он, выходит, не желал мне жизни. Он желал мне смерти. Теперь я понимаю, почему он даже не приехал ко мне ни разу после того, как меня посадили. Да, это было сложно, но с его связями – все-таки пресс–служба полиции – он, если бы захотел, смог прорваться. А он меня фактически бросил. Одну. В тюрьме. Это был самый удобный для него сценарий.

— А что ты хотела? Конечно, он должен был убить тебя. Это был единственный способ от тебя освободиться и наконец попробовать сделать что-то самостоятельно. Почувствовать себя совсем собой и проверить свою способность делать что-то без подталкивания, без направляющей руки. И, как видишь, он с этим чудесно справился. Но для начала он должен был виртуально убить тебя. Ты сама встала под удар. Надо же понимать, в какую игру ты ввязываешься, когда начинаешь заигрывать с энергиями, которые выше твоего понимания.

— Ято как раз все про эти энергии понимаю, – огрызнулась Нина. – Плохо ли, хорошо ли, но я справилась со своей ролью.

Благодаря мне Мишка написал хотя бы три не самые плохие книги.

— А если бы ты не влезла и дала ему спокойно созреть, то их было бы не три, и он все еще был бы живой, – спокойно парировала Натка. – Поверь мне, я это знала про него наверняка.

Давить и тащить может каждая дура. Почему-то большинство идиоток, решивших поиграть в музу, именно так и видят свою роль: стоять за плечом с секундомером, насиловать художни-ка и раздавать пинки. Толкать и давить. Идиотки! По рукам бы таких бить. Человек должен быть одержим своей работой. И надо дать его одержимости созреть. Но, впрочем, я не склонна никого осуждать. И тебя тоже. В конце концов, люди проживают только те опыты, которые реально хотят прожить. Видимо, опыта творческого изнасилования он хотел больше, чем свободы. И у тебя, я не сомневаюсь, были самые лучшие, чистые и созидательные намерения. Без сомнения, ты его любила, и это тебя извиняет.

Нина реально завелась, и глаза ее сделались зверски–злыми.

Она с трудом сдерживалась, но почему-то не перебивала Натку, а лишь нервически закусывала губу. Я опасалась, что в любой момент она может вскочить и наброситься на Соколову. Но она, наоборот, вся как-то сжалась в плотный комок и замерла на краю кровати мрачным тяжелым булыжником.

Мне показалось, что Соколова сказала все, что так долго готовилась сказать, и выжидательно уставилась на Нину. Она ждала возражений. Она их жаждала. И, очевидно, приберегла для дальнейшей дискуссии и запала, и аргументов. Но Нина почему-то не принимала вызов. Она молча с интересом рассматривала Натку, и лишь плотно поджатые губы и взгляд исподлобья давали понять, что она не раздавлена, не парализована.

А что, напротив, в ней зреет какая-то суровая решимость. Это пугало. Потому что было трудно предугадать, в каком направлении распрямится эта сжатая до предела пружина агрессии.

Наконец Нина нарочито сдержанно проронила:

— Это все, что ты хотела мне сказать? Можно считать встречу законченной?

— Тебе тяжело, и я это знаю, – начала стелить плюшем Соколова. – Но подумай еще раз над моим предложением. Ты все еще можешь переписать. Этот текст лежит и ждет твоего участия.

— Можешь отдавать его в печать как есть. Хоть завтра. У меня будет только одна просьба: пусть эта история останется между нами хотя бы на неделю. Мне не хотелось бы, чтобы весь пансион знал обо мне больше, чем знает на сегодняшний день, пока я не уеду.

— Ты хочешь сбежать?

— Тебя это уже не касается.

— Нина, ты удивительный человек. И мне не хотелось бы так расставаться, – включила женщину — «Женщину» Наташка. – Хотя бы потому, что ты смогла рассмотреть в Мишке его настоящее и захотела это из него вытащить. Без дураков, я тебя за это очень уважаю.

Последние слова она говорила уже в пустоту, потому что Нина молча вышла. Дверь за нею захлопнулась.

Натка еще долго сидела в тишине, сцепив руки в замок и глядя перед собой. Наконец она вспомнила о том, что в комнате все еще оставалась я. Она неестественно выпрямилась, прямо королева–мать, позирующая на троне для парадного портрета, и чуть повела головой в мою сторону. Ей надо было доиграть спланированный спектакль, пусть даже и перед полупустым залом и перед случайным зрителем.