При дворе Тишайшего

 — Нет, родной, конец мой скоро; все выжгло во мне это зелье. Да и не хочу я жить! Опять ты уйдешь от меня, опять будешь суровый, да неласковый, да греховный! Нет, Борис, не мешай мне предстать пред лицом Господа счастливой да покойной… Что сделано, того не воротишь; видно, Ему было так угодно водить твоей рукой. Поцелуй же меня в последний раз!

 — Ты святая, Настя, а я… — целуя жену в губы горячим, продолжительным поцелуем, проговорил Пронский, — а мне, видно, и прощенья не будет за мои преступления.

 — А ты несчастный, — возразила она. — Не ты виноват, что нрав такой у тебя; от Бога нрав–то нам дается! Кому хороший дается — тот счастливый, кому худой — тот несчастливый.

 За дверью послышался шорох.

 — Олюша, ты? — тихо крикнул Пронский.

 — Я, батюшка, — ответила княжна. — Там приехала боярыня Хитрово, очень, мол, надобно ей тебя повидать.

 — Ах, чтоб ей! Ну, скажи, сейчас иду! Прощай, Настюша! — и Пронский еще раз крепко поцеловал жену.

 — Послушай меня, Борис, — робко произнесла Анастасия Дмитриевна, — прими мой совет: не водись ты с этой боярыней: сердце у нее жестокое!

 — Да я давно с боярыней покончил, — виновато ответил Пронский, — по делу она теперь, поди, какому–либо.

 — Ну, ступай, коли так. Спасибо тебе за ласку!

 — Прости! — низко поклонился ей Пронский и вышел, позвав к княгине Ольгу.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I В КРИТИЧЕСКОМ ПОЛОЖЕНИИ

 В обширном покое Пронского, самом нарядном и богатом, сидела Елена Дмитриевна, опершись локтями о стол, и так глубоко задумалась, что даже не слыхала, как вошел в покой Пронский.

 Ему пришлось окликнуть ее.

 — Здорово, боярыня! — приветствовал он ее низким поклоном. — Чем прикажешь потчевать? Вот хозяйка–то лежит у меня больная, некому как подобает гостью почетную встретить…

 Холодный, враждебный взгляд остановил его речь.

 — Многих ли гостей своя хозяйка встречала? — насмешливо кинула Елена Дмитриевна.

 Пронский с недоумением пожал плечами:

 — Не уразумею, что ты сказать хочешь?

 — Будто? Что это каким несмышленочком стал? С каких это пор завелось?

 — Ты, боярыня, пришла надо мною издевки делать? Что–то храбрости понабралась? Откуда?

 — Добро! — закусила губы боярыня. — Я пришла за делом, а не зря говорить с тобою. Тоже сласть не великая!

 — Так говори дело, если оно есть.

 Густые сумерки уже давно окутали комнату, так что разговаривавшие с трудом различали лица друг друга. Князь хлопнул в ладоши и приказал явившемуся холопу:

 — Огня! Да живо!

 Молодой холоп стремительно кинулся в угол, где на особых подставках стояли медные подсвечники, и, высекши огниво, зажег сальные свечки; они затрещали, мгновенно стали оплывать и пускать чад.

 — Покури каким–либо ароматом. Есть ведь у нас, чай? Скорее полей на жаровню и убирайся! — приказал князь, видя, что его гостья в нетерпении встала со скамьи и, открыв окно, вдыхала теплый вечерний воздух.

 Когда слуга поставил маленькую жаровенку с «ароматами» на стол в угол, возле свечей и бесшумно исчез из покоя, Елена Дмитриевна быстро обернулась и, подойдя в упор к Пронскому, резко спросила его:

 — Ты знаешь ли, Борис Алексеевич, что дочь твоя слюбилась с грузинским князем Леоном Джаваховым?

 Как ни был князь ошарашен этим вопросом, но хитрой женщине не удалось поймать его врасплох.

 — Знаю, — невозмутимо ответил он. В изумлении она отпрянула от него.

 — Да ты в уме ли? — едва слышно проговорила она. — Ведь ты же просватал ее? Что скажет жених? Люба ли будет такая невеста князю Черкасскому?

 — Я не знаю, люба или не люба будет такая невеста князю Черкасскому, а князю Джавахову люба она, я… я отдам ее тому, кто ей люб.

 — Ты этого не сделаешь! — гневно выкрикнула Хитрово.

 — Кто же мне воспротивится отдать дочь тому, кому пожелаю?.. Сегодня же их и обручу.

 Елена как подкошенная упала на скамью, закрыв лицо руками.

 — Да ты–то чего так убиваешься? — ехидно спросил ее Пронский, отлично понявший, что именно руководило его бывшей возлюбленной. — Или люб тебе князь–чужанин, что ли?

 Елена Дмитриевна молчала.

 — А давно ли, — продолжал князь, — я целовал твои ланиты да уста твои сахарные, и ты клялась мне, что, кроме меня, никого не любила и не полюбишь?

 — Молчи, молчи, постылый! — грозным шепотом, со сверкающими глазами, остановила его боярыня.

 — Теперь постылый, а давно ли милым называла? Ну, невестке в отместку, сударушка! Ведь и ты мне постыла хуже старости, речи твои коварные да змеиные сердце мне иссушили, душу из меня вынули.

 — Спасибо на добром слове, боярин, — поклонилась ему в пояс Елена Дмитриевна, — теперь, когда мы знаем, кто мы друг для друга, и речь, значит, поведем начистоту. Пререкались мы с тобой вдосталь, и давно почуяла я в тебе своего врага лютого…

 — Да и ты, боярыня, поди, — не друг мне? — усмехнулся Пронский.

 — Ну, так вот что скажу я тебе: всю обиду, всю свою вражду к тебе забуду, если исполнишь то, что попрошу… Требуй от меня всего, чего захочешь, все сделаю, если исполнишь ты мою просьбу.

 — Ну, что же это? Говори, в чем дело!

 — Откажи князю Леону и выдай дочь за Черкасского.

 — Вот оно что! — криво усмехнулся Пронский. — И то я, кажется, из ума выжил, не догадался сразу, чего просить станешь.

 — Не издевайся, князь, знаю я сердце твое лютое! Ведь жалости ты не знаешь, так если не меня, то себя пожалей… Я тоже лютою бываю, когда за обиду отместкой плачу.

 — Не грозись, боярыня, не страшлив я.

 — Я прошу тебя, князь, а не грожу тебе, — упавшим голосом проговорила Хитрово, и слезы обиды и отчаяния невольно полились из ее глаз.

 Женские слезы во все времена и века и во всех странах производили на мужчин неотразимое впечатление и делали их слабыми и безвольными.

 Так же и Пронский, уже давно возненавидевший красавицу боярыню за ее гордый и надменный нрав, теперь, видя ее беспомощной и униженной, готов был тронуться ее мольбами. Она заметила произведенное ею впечатление и, усиливая поток слез и заглядывая князю в глаза, продолжала: