При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы

Именно в 22-й главке (полуденный зной) Мцыри «освобождается» от чисто природного начала, столь мощного прежде, и предстает страдающим человеком. Мука героя косвенно уподобляется высшему образцу муки – страстям Христовым: возникает общехристианский, но в поэзии Лермонтова [166] отмеченный мотив коронования терновым венцом:

Напрасно прятал я в травуМою усталую главу;Иссохший лист ее венцомТерновым над моим челомСвивался…

166

«И прежний сняв венок, – они венец терновый, / Увитый лаврами, надели на него» («Смерть поэта»).

Мотив этот подготовлен в 15-й главке (ночные блуждания сбившегося с пути Мцыри):

Напрасно в бешенстве, порой,Я рвал отчаянной рукойТерновник, спутанный плющом…

Здесь нет «страстотерпения», ибо и сам Мцыри не принял еще человеческой ипостаси; он не страждет, но по-животному борется с преградой («Но, верь мне, помощи людской / Я не желал… Я был чужой / Для них навек, как зверь степной»). Поразителен контраст между героем в 15-й и 23-й главках: в первом случае он сосредоточен и замкнут, молчание для него высшая добродетель, а любой контакт с людским миром – зло («И если б хоть минутный крик / Мне изменил – клянусь, старик, / Я б вырвал грешный мой язык»); во втором – отнята сама возможность общения, жалобы, мольбы, столь естественная в предсмертных муках и выдающая человеческую природу: «Хотел кричать – язык сухой / Беззвучен и недвижим был…».

Во время ночных блужданий Мцыри еще почитает себя свободным сыном природы, включенным в ее мир и, следовательно, равным прочим ее детям. Отсюда – особая значимость сцены битвы с барсом, борьбы, подобной любви. Давняя мечта героя – «пылающую грудь / Прижать с тоской к груди другой, / Хоть незнакомой, но родной» – парадоксальным образом сбывается в единоборстве с барсом («Обнявшись крепче двух друзей»). Победа над могучим зверем – высшее и последнее торжество Мцыри, он может существовать в вольном лесу (в который неприметно обернулся «божий сад»), но именно вспоминая бой с барсом, герой вновь возвращается к теме родины: «…быть бы мог в краю отцов / Не из последних удальцов». Мог бы быть… Но не стал.

«Могучий дух» отцов горского мальчика бессилен в поединке – не с природой (здесь как раз – покуда природа остается только природой – все в порядке), но с роком, оторвавшим героя от родной почвы. Одержав победу над барсом, Мцыри окончательно сбивается с дороги, и здесь возникает одно из важнейших понятий лермонтовской поэмы, шире – круга идей Лермонтова. Произнесено роковое слово:

Но тщетно спорил я с судьбой:Она смеялась надо мной!

«Дикий» горец равен зверю лишь с точки зрения самодовольного «европоцентрического» сознания. Он человек своей культуры, своей традиции, отрыв от которой болезнен и безысходен. Судьба вырвала Мцыри из родного мира, а затем начала играть с ним. Родина осталась недостижимой и даже чужой, живущей лишь в обманчивых воспоминаниях (идиллическая 7-я главка: «И вспомнил я отцовский дом…»). Дважды возникает в поэме мотив отделенности героя от родного бытия: «Грозой оторванный листок» – говорит о себе Мцыри в 3-й главке, а это сравнение напоминает об устойчивом символе бесприютного странничества, в европейской поэтической традиции первой половины XIX века связываемом с известным стихотворением А. Арно «Листок». В 21-й главке герой произносит: «Да, заслужил я жребий мой!» – этот-то фрагмент и завершается образом гибнущего на свету темничного цветка. «Вина» Мцыри – вина трагического, без вины виноватого героя.

Мотив вины героя, оказавшегося неспособным преодолеть «тюремное» пространство, четко выражен во фрагменте, исключенном из текста. В предсмертных видениях Мцыри ему является вереница горцев-всадников, кидающих презрительные взгляды на мальчика-монаха. Отец героя, едущий последним, смотрит на Мцыри с жестоким упреком, – но тщетно:

И стал он звать меня с собой,Маня могучею рукой,Но я как будто бы приросК сырой земле: без дум, без слез,Без чувств, без воли я стоялИ ничего не отвечал.

Исследователи поэмы (Д. Е. Максимов, Ю. М. Лотман) справедливо указывали на руссоистский характер антитезы «вольная жизнь горцев» – «неволя европейского цивилизованного мира» («монастырь») в «Мцыри». Действительно, свободное существование в горах, «где люди вольны, как орлы», глубоко опоэтизировано, но это не отменяет двух важных моментов. Во-первых, «природа» в поэме – это отнюдь не только мир гор. Во-вторых, для Мцыри его родина идеал, но недостижимый. «Простой человек» (так характеризует Мцыри Д. Е. Максимов) оказался в «непростой» среде, которая наложила на него неизгладимый отпечаток.

Здесь нервное средоточие поэмы, отчасти проясняющее, зачем понадобился Лермонтову тот ряд метаморфоз героя, пейзажа, ситуации, о котором шла речь выше. Белинский назвал «Мцыри» произведением «субъективным» – иной романтическая поэма и быть не может. «Простой человек» в нынешнем мире, по концепции Лермонтова, несет тот же груз «познанья и сомненья», что и человек «непростой». В выражении «герой нашего времени» скрыты ирония и боль, вовсе не отменяющие сочувствия к Печорину, тоже ведь тоскующему по «естественной жизни», примеривающемуся к черкесским нравам и их вольному бытию. Не отделяет и самого себя поэт от поколения, чье грядущее «иль пусто, иль темно» («Дума»), прочерчивает линию мучительной связи между «избранником небес» и пошлой толпой в «Не верь себе». И взваливает невыносимый духовный груз на плечи горского мальчика – тоже сына лермонтовского времени.

«Святая родина», о которой мечтает Мцыри, недостижима для него, как недостижим для Печорина мир горцев, как недостижим для современного поэта – идеал поэта времен минувших, чей голос «звучал как колокол на башне вечевой / Во дни торжеств и бед народных», как невозможна встреча сосны и пальмы («На севере диком стоит одиноко…») или узнавание расставшихся возлюбленных в мире ином («Они любили друг друга так долго и нежно…»). Пространство, отделившее Мцыри от отчизны, непреодолимо, ибо оно сродни времени, истории, отделившей нынешнее слабое и изверившееся поколение от эпохи богатырей, человеческой мощи, народного единства. Человеку не дано перешагнуть свое время, как не дано сдвинуться с места горным утесам:

Я видел груды темных скал,Когда поток их разделял,И думы их я угадал:Мне было свыше то дано!Простерты в воздухе давноОбъятья каменные ихИ жаждут встречи каждый миг;Но дни бегут, бегут года —Им не сойтися никогда!

Мцыри разгадывает тайные думы скал потому, что в них читает свою мечту. Обреченную, но дающую ему жизнь. Ибо и знай Мцыри, что ждет его, он все равно бы совершил свой роковой шаг, споря не с монастырем, где никто ему худого не делал, но с судьбой, пытаясь найти путь не только домой, но и к своей сути. Так плачет об улетевшей тучке утес (а ведь разлука оказалась следствием мимолетного «ложного свидания»). Так молят о встрече с кем-нибудь три пальмы, которых ждет гибель от этой встречи. Так рыдает вечно губящая и вечно любящая царица Тамара. Неодолимый порыв к иному бытию всякий раз разбивается о жестокий закон судьбы, играющей с миром и героем.

В раннем (1830) стихотворении «Еврейская мелодия» Лермонтов начертал общий облик своего мироздания, где всякая незыблемость грозит обернуться миражом; вслед за пейзажной зарисовкой, напоенной дрожащим и обманывающим лунным светом, словно качающейся в зыбком и странном стиховом размере, идет горькая и общеобязательная сентенция.

Но поймать ты не льстись и ловить не берись:Обманчивы луч и волна.Мрак тени твоей только ляжет на ней,Отойди ж – и заблещет она.Светлой радости так беспокойный призракНас манит под хладною мглой;Ты схватить – он шутя убежит от тебя,Ты обманут – он вновь пред тобой.

Судьба манила Мцыри, как «беспокойный призрак». Поняв это, мы поймем, почему герою не дано было покинуть «тюремное» (околомонастырское) пространство. Не Мцыри двигался, но пейзаж вокруг него менял обличья. Мы видели его начальную и конечную ипостаси: «божий сад» и «сжигаемый мир», но между ними пространство принимало иное обличье – ночью Мцыри был в лесу.

В архаических представлениях лес – место испытания героя, аналог загробного царства, важнейшая преграда на его пути к желанной цели. Этим объясняется богатая и противоречивая история образа «леса». Лес одновременно притягателен и страшен, ибо он сулит герою победу и возможность проявить себя, но он же готов поглотить героя, умертвить его. Такая двойственная оценка леса явно выражена в некоторых важных для Лермонтова текстах. Во-первых, это пушкинские «Братья разбойники», где лес одновременно и обитель свободы («Мне душно здесь… я в лес хочу», – бредит в тюрьме младший брат; ср. в «Евгении Онегине»: «Как в лес зеленый из тюрьмы / Перенесен колодник сонный, / Так уносились мы мечтой / К началу жизни молодой»), и место грехопадения, ведущего к гибели (в том же монологе: «Не он ли сам от мирных пашен / Меня в дремучий лес сманил / И ночью там, могущ и страшен, / Убийству первый научил?»). Более вероятно, однако, воздействие на Лермонтова другого источника – «Лесного царя» Гете. Лес (мир свободы) манит Мцыри, как манит Лесной царь младенца в балладе, лес дает ему ощутить сладость борьбы и победы, лес губит героя, как и в балладе Гете. Природа становится аналогом судьбы, лес (срединная ее ипостась) морочит героя и торжествует победу над ним.