При загадочных обстоятельствах. Шаманова Гарь

— Да! — словно вспомнил подполковник. — Ты ведь родом из Березовки, а до нее от Серебровки, как говорится, рукой подать. Родителей попутно проведаешь. Давно у них был?

— В прошлом году.

— С отцом-то твоим, Игнатом Матвеевичем, я часто то в райкоме, то в райисполкоме вижусь. Председательствует он в колхозе славно, на здоровье не жалуется. Говорит, даже дед Матвей еще бодро себя чувствует. Сколько ему лет?

— Деду Матвею? Под девяносто.

— Геройский старик! — Подполковник обернулся к прокурору: — Представляешь, в империалистическую войну всех четырех Георгиев заслужил, а за гражданскую орден Красного Знамени имеет.

— Так ведь и Игнат Матвеевич с Отечественной вернулся полным кавалером «Славы»…

Бирюков встал. Подполковник живо спросил:

— Хочешь ехать?

— Пообедаю, с Розой и с Козаченко поговорю, потом на попутке уеду.

— Возьми нашу машину.

— Не стоит, Николай Сергеевич. Она внимание привлекает.

— Ну, как знаешь, — Гладышев протянул руку. — Желаю успеха!

Когда Бирюков вышел, подполковник заметил:

— Мировой парень! Не шумит, не пылит, как некоторые. Суть дела на лету схватывает! Чутье розыскника — невероятное! Я ведь сам его после института в старшие инспекторы выдвинул, и он ни единого дела не завалил. Четыре года не знал с ним заботушки…

— Голубев слабее? — спросил прокурор.

— Голубеву подсказывать надо… Но с Бирюковым у них прекрасно получается: Бирюков — голова, Голубев — ноги.

Глава V

Сутулясь на жесткой койке камеры предварительного заключения, Козаченко исподлобья смотрел на Бирюкова и молчал. Свет из зарешеченного окна делил угрюмое лицо и окладистую бороду цыгана на две симметричные половины. Затененная левая сторона казалась сизовато-черной. На ней выделялся лишь выпуклый злой глаз да под ухом золотилась круглая серьга величиной с металлический рубль. Поверх атласной желтой рубахи на цыгане была замшевая черная жилетка. Брюки из зеленого вельвета, с напуском на хромовые сапоги. Плечи широкие, крепкие. Руки с крапинками въевшегося металла на загрубевших пальцах. По паспорту цыгану было за пятьдесят, но выглядел он значительно моложе.

— Меня незаконно арестовали, — наконец хрипло выдавил Козаченко. — Я всего-навсего подозреваемый…

Бирюков, пододвинув табуретку, облокотился на стол:

— К подозреваемому, Николай Николаевич, может быть применена любая мера пресечения.

— На каком основании?

— Вас подозревают в убийстве. К тому же, вы не имеете постоянного места жительства и нигде не прописаны.

— Я прописан в Первоуральске.

— Первоуральск далеко, и прописка ваша там временная.

Козаченко смотрел на Бирюкова не мигая:

— В таком случае не позднее десяти суток предъявите мне обвинение или освободите из-под стражи.

— Это так и будет, — сказал Бирюков. — Вам доводилось отбывать наказание?

— Нет!

— Откуда знаете уголовно-процессуальный кодекс?

— Я старший среди своих людей, мне все надо знать.

— Почему, как старший, не хотите отвечать на вопросы, касающиеся убийства пасечника?

— Я прокурору отвечал.

— Не убедительно отвечали. Сами, Николай Николаевич, посудите: разве купленное у пасечника колесо может послужить поводом для обвинения цыган в убийстве? Вы чего-то другого испугались… Чего?..

Не отводя от Бирюкова немигающих глаз, Козаченко промолчал, только левая щека его вдруг нервно вздрогнула, будто ее укололи иглой.

— И еще одна неувязка, Николай Николаевич, — продолжил Бирюков. — Никто из находившихся в таборе не видел, кто и как угнал вашу лошадь. А ведь прежде, чем угнать, ее надо было запрячь в телегу…

— Ромка, сын мой, запрягал кобылу, — неожиданно сказал Козаченко. — В столовку с братаном хотел съездить.

— Столовой в Серебровке нет.

— В Березовку, собака, хотел ехать. Пока братана будил в палатке — кобылу угнали.

Сказанное могло быть правдой, но Козаченко смотрел на Бирюкова так, будто сам не верил в то, о чем сказал. Чувствовалось, что он боится запутаться в своих же показаниях.

— Кто избил Розу? — спросил Бирюков.

— Гришка-пасечник.

— За что?

— Пьяный, собака, был, бичом хлестал.

— У него не было бича.

Козаченко будто напружинился:

— Кобылу Гришка на пасеке держал… Как без бича с кобылой?..

— Не было у Репьева бича, Николай Николаевич.

Козаченко хотел что-то сказать, но передумал. Чуть приоткрывшись, тут же замкнулся, как испуганная улитка.

Выйдя из камеры предварительного заключения, Антон поднялся на второй этаж РОВДа, чтобы оставить в кабинете Голубева форменный пиджак и фуражку. Появляться в цыганском таборе при милицейской форме явно не имело смысла. Пока Антон раздевался, Слава закончил телефонный, разговор и повернулся:

— Что Козаченко?

— Ничего нового… У тебя как?

— Больницы обзвонил, сейчас начну звонить по фельдшерским пунктам.

— Звони, я попробую с Розой поговорить, — сказал Бирюков и вышел из кабинета.

Серые цыганские палатки пузырились за домом прокуратуры на опушке соснового бора. У обочины шоссе, метрах в двадцати от палаток, стоял пустой павильон автобусной остановки. Бирюков присел на скамью, присмотрелся к табору.

У крайней палатки старая цыганка сама себе гадала на картах. Поодаль молодой чубатый цыган неторопливо, меланхолично перебирал струны гитары. Рядом с ним худенькая цыганка кормила грудью ребенка. Еще дальше, за палатками, на самой опушке, два цыганенка шустро перебрасывались сухими сосновыми шишками. Старшему, впрочем, занятие это быстро надоело. Завистливым взглядом проводив промчавшегося по шоссе мотоциклиста, он неожиданно направился прямо к Бирюкову. Не дойдя нескольких метров, остановился. Почесав одну об другую пыльные босые ноги, спросил:

— Куда едешь?

— Пока не еду — автобус жду, — ответил Антон.

— Дай пятак — на пузе и на голове спляшу.

Бирюков подмигнул:

— Сам умею плясать.

— А дым из ушей пускать умеешь?

— Нет.

— Дай сигарету — покажу.

— Рано тебе курить, — Антон достал из кармана гривенник. — Держи, без пляски и курева.

— Обманываешь?

— Ну, почему обманываю?

— Бесплатно деньги отдаешь.

— Не хочешь так брать, расскажи или спой.

— Чего рассказать?

— Как тебя зовут, например.

— Ромкой зовут… А спеть чего?

— Цыганское, конечно.

Мальчонка живо схватил монету и, притопывая, зачастил:

А ручеечек-ручеек, А брала воду на чаек, А речка замутилася. С милым разлучилася-а-а-а…

— Хорошая песня, — сказал Антон. — Кто это тебя научил?

— Сеструха батькина, Розка.

— Пригласи ее сюда.

— Зачем?

— Чтобы она сама мне эту песню спела.

Ромка нахмурился: