При загадочных обстоятельствах. Шаманова Гарь

— Товарищ Онищенко! — вскрикнул участковый. — Дед Лукьян Хлудневский обнаружил труп, а рядом с ним — колхозный бригадир из Серебровки Витольд Михалыч Гвоздарев, который приглашен сюда в качестве понятого. Скоро еще подойдут.

Собаковод, натянув поводок, опять что-то шепнул Барсу. Тот, словно вкопанный, присел и чуть слышно заскулил. Поводив мордой, вернулся к избушке, покружил вокруг телеги и размашисто бросился к березовому колку. Старший лейтенант Голубев устремился следом.

Ворвавшись в колок, Барс сунулся к кучке прошлогоднего сушняка, из-под которой виднелся белый бок фляги, повернул было назад, однако, словно передумав, тут же закружил на месте. Неожиданно повеселев, он потянул собаковода вдоль тропинки. Быстро миновав березовый колок, прыжком перемахнул через журчащий родничок и, вместе с Онищенко выбежав на утоптанную поляну, суетливо закружил по ней. Сделав около десятка восьмерок, Барс вдруг лег и, высунув мокрый язык, виновато посмотрел на своего хозяина.

— Управился, лучший друг человека? — остановившись рядом с ним, спросил запыхавшийся от бега Голубев.

Онищенко, тоже тяжело переводя дыхание, поглядел на пепелище недавнего костра и проговорил:

— Несколько человек на пасеке были, затоптали след.

Голубев, сняв фуражку, вытер вспотевший лоб. Оглядев поляну, сказал:

— Туристы, что ли, здесь лагерем стояли?..

— Похоже, цыганский табор останавливался, — ответил Онищенко.

— Может, еще один заход Барсу сделать?

— Если Барс лег, дело безнадежное.

Рядом с родником в зарослях крапивы чернели догнивающие толстые балки, видимо, когда-то, очень давно, служившие основанием небольшого строения. Напившись пригоршнями из родника, Голубев медленно побрел по поляне. Кругом валялись мятые обрывки газет, окурки, пустые папиросные пачки, консервные банки, огрызки свежих огурцов, несколько бутылок из-под «Волжского». У кострища поблескивали стеклянные банки с невзрачными этикетками: «Капуста маринованная», «Солянка грибо-овощная». Торчали колышки от просторных палаток. Попалась на глаза и белая пачка от сигарет «Союз — Аполлон». Голубев поднял ее, осмотрел и на всякий случай сунул в карман.

Суглинок у родника густо затоптали ребятишки. Судя по следам, одному из ребят было лет десять, второму меньше. В кустах валялись, будто спрятанные, обломки тележного колеса, а по-за кустами виднелась широкая примятая полоса, словно от поляны по направлению к пасеке лошадь протащила телегу.

Онищенко пустил по следу телеги Барса, и Голубев побежал за ними. Обогнув колок, след вывел на выкошенный широкий луг. Судя по отпечаткам копыт, лошадь тут гнали во весь мах, прямо к старой трактовой дороге, проходящей от пасеки не далее, чем в двухстах метрах.

Поравнявшись с пасекой, подвода, похоже, остановилась. Барс занервничал, круто свернул влево, к пасечной избушке. Не добежав до трупа, над которым склонились следователь Лимакин, судэксперт Медников и криминалист Семенов, Барс совсем уже остановился, поводил носом и через реденький колок вернулся к тележному следу на кошенине. Отмахав вдоль него до старого тракта, покрутил восьмерки и точно так же, как прошлый раз на поляне, прилег, высунув язык. Голубев, пристально рассматривая трактовую дорогу, без подсказки Онищенко понял, что дальше собака ровным счетом ничего не покажет — промчавшийся следом за телегой груженый ЗИЛ широкими своими скатами, словно могучими утюгами, пригладил поросшую травой колею.

Когда Голубев и Онищенко с понурым Барсом вернулись к пасеке, следователь Лимакин уже набрасывал схематический план места происшествия, а эксперт-криминалист Семенов, сосредоточенно морща лоб, «колдовал» над принесенной из колка флягой, снимая с нее отпечатки ладоней и пальцев. Борис Медников, докуривая сигарету, разговаривал с прокурором. Участковый Кротов, старик Хлудневский, оказавшийся в роли свидетеля, бригадир и еще два колхозника, приглашенные Кротовым в качестве понятых, насупленно слушали их.

— Что за туристы там стояли? — кивнув в сторону родника, спросил Голубев.

— Табор цыганский с полмесяца обитался… — густым басом ответил бригадир и, словно сам испугавшись своего голоса, смущенно кашлянул. — Дело такого порядка. Уборочная теперь в самом разгаре. Слесарных работ по горло, а слесарей у меня в бригаде — кот наплакал. Подвернулись эти самые цыгане, предложили свои услуги. Я, конечно, прежде согласовал вопрос с председателем колхоза Игнатом Матвеевичем Бирюковым. Тот дал «добро», ну и, понятно, пристроил я цыган в мехмастерской. Работу нарядами оформлял, оплата — в конце каждой недели. Так договорились. Работали любо-дорого. Сегодня спозаранку, как всегда, в мастерской появились, а когда удочки смотали — ума не приложу…

Голубев будто удивился:

— Что, и деньги, заработанные за последнюю неделю, не получили?

— Деньги они получали в соседней деревне, в Березовке. От Серебровки до нее два километра, правление колхоза там, — бригадир посмотрел на старика Хлудневского. — Когда дед Лукьян мне сообщил об убийстве, я как-то сразу на цыган подумал. Позвонил из конторы в мехмастерскую — там их ни души нет. Тут же давай звонить в правление колхоза, чтобы расчет не выдавали, а мне говорят, что цыгане там даже не появлялись сегодня. Видимо, в райцентр укатили.

В разговор вмешался участковый Кротов:

— Товарищ Голубев, в ваше отсутствие по распоряжению прокурора я из служебной машины связался по рации с дежурным райотдела и попросил, чтобы организовали задержание табора, поскольку на него подозрение падает.

— Правильно сделали, Михаил Федорович.

Прокурор, глядя на труп пасечника, сказал:

— Семенов предполагает, из допотопной берданки в упор выстрелили.

Голубев подошел к трупу. Посмотрев на глубоко разрезанное горло, спросил Медникова:

— Кажется, бритвой, а?..

— Это уже мертвому разрезали.

— Мертвому?! Зачем?

Медников, тщательно заплевав окурок, усмехнулся:

— Тебе, Слава, как инспектору уголовного розыска, самому на этот вопрос ответить надо, а ты врача спрашиваешь.

— Со временем отвечу, Боря.

Голубев, потянув за козырек, надвинул фуражку чуть не на самые глаза и подошел к распахнутой настежь двери пасечной избушки. Заглянув в нее, осмотрел помещение. У единственного оконца стоял самодельный стол с перекрещенными ножками из грубо отесанных горбылей. На нем — крупно нарезанные ломти хлеба, черный от копоти чайник, две деревянные ложки, захватанный пальцами граненый стакан и сплюснутая поверху алюминиевая кружка. За столом, в углу, была втиснута узкая кровать с перевернутой постелью. Возле нее — опрокинутая табуретка и новенькие женские босоножки. Правее, сразу у двери, приземистая печь, на которой возвышалась прикрытая темной крышкой кастрюля. От печки до стены выстроились пустые водочные бутылки. Некрашеный щелястый пол был чисто выскоблен, но у стола валялись окурки, обгоревшие спички. Здесь же лежала консервная банка, видимо служившая пепельницей, и случайно сброшенная со стола. На подоконнике краснела распечатанная пачка «Примы».

К Голубеву подошел прокурор:

— Что характерного обнаружили на месте стоянки табора?

— Кто-то на лошади в сторону райцентра ускакал, Семен Трофимович, — ответил Голубев.

— У цыган лошади были?

— Бригадир говорит, была старенькая монголка.

— А куда обувь пасечника делась? Почему он разут?

— Загадка… Вчера, говорят, красовался в новых кирзовых сапогах. Приезжал в Серебровку за колесом для телеги. Получил колесо на складе, а куда дел — неизвестно, телега-то его на тех же старых колесах. Бригадир предполагает, что цыганам продал. У их телеги одно колесо совсем негодное было.