Придорожная собачонка

Музыка

Когда пишешь о музыке, стоит говорить не только о звуке, но также и о действиях музыкантов. Одно удовольствие наблюдать, как играет симфонический оркестр или квартет. Уже то, что вместе собрались музыканты из разных районов города, из разных квартир и домов, и у каждого своя семья и свой вид из окна, и, собравшись, вместе исполняют произведение, то есть дружно повинуются приказам записанных на бумаге звуков, — достойно удивления. Да и сами они разные — один лысый, другой бородатый, этот — тощий, а на той зеленое платье, особенно заметное на фоне фраков. Они играют, а значит, служат чему-то — чему-то с иной протяженностью во времени и иным способом существования. Чему-то, что жило до их рождения и проживет, неважно, как долго, но дольше, чем они. Мы, слушатели и зрители, присутствуем при вхождении теплокровных существ-однодневок в страну математических пропорций, кристаллов не подвластной ничему логики, чистых идей. На границе этой страны они проводят по струнам своими смычками, ударяют по клавишам рояля, дуют во флейту и охотничий рожок. И это наполняет нас радостью, заставляет думать о том, как прекрасен, богат и разнообразен человеческий мир.

Тайна кошек

Кошки прожили вместе с людьми тысячи лет, и на первый взгляд в этом нет никакой тайны. В свою защиту они могли бы сослаться на столетия верной службы. Ведь земледельческие цивилизации — это зерно, а где зерно, там и мыши. И так уж повелось, хотя обстоятельства изменились.

Но все же стоит задуматься над особым положением кошек. Разве вы не замечали лукавства и веселого любопытства, появляющихся на лицах наших ближних, как только начинается разговор о кошках? Нечто подобное можно наблюдать, когда речь заходит о сексе. Что же касается собак, то они не вызывают чувства как бы тайного, но знакомого всем сообщничества. Я настаиваю, что человек и кошка связаны на телесном уровне, и с кошкой каждый из нас ведет себя не как личность, а как одна из многих человеческих особей, ведомая соблазнами обоняния и осязания, которые притягивают нас к некоторым деревьям, цветам, птицам, зверькам, пейзажам или к некоторым формам и краскам. Кошка одним своим видом требует, чтобы ее гладили и ласкали, отсюда в языке любви эти бесчисленные ласковые словечки, эти «котик», «котенок», «киска». Больше того, наше чувство обоняния и осязания по отношению к кошкам одинаково вне зависимости от того, кто мы: ребенок, старик, мужчина, женщина. Любовь к кошкам, возня с кошками или жестокое обращение с ними, наверное, разные стороны общего для молодых и старых влечения.

Над этой общностью стоит задуматься. Независимо от своеобразия каждого из нас, мы — представители одного и того же вида, с типичными для него головой, ногами и руками, а анатомический атлас показывает, что у нас внутри. При этом мы устроены так, что подобно подсолнуху, поворачивающему головку к солнцу, тянемся к вещам, которые кажутся нам красивыми либо привлекательными. И вот, стоит уделить минуту внимания нашему эротическому (именно так!) пристрастию к кошке, как мы начинаем задавать себе вопросы, касающиеся, ни больше ни меньше, неизменных черт нашей природы.

Тем более что кошачья природа, несомненно, существует, и наша связь с кошкой — взаимодействие ее и нашей природы. Но сознание, но язык, история — перебьют меня, — куда уж тут бедному зверьку! Не будем, однако, зазнаваться и отделять высокую сферу духа от элементарных ощущений. Лучше воспользуемся присутствием домашнего любимца, который как раз потягивается на кресле, и постараемся забыть о выводах философов нашего столетия, уверяющих нас, что никакой человеческой природы не существует. Возможно, сложно отстаивать существование человеческой природы в беспощадном потоке перемен, но когда я с удовольствием смотрю на кошку, которая зевает, показывая розовый язычок, то, несомненно, ощущаю свою природу. И — подчеркнем это — совсем не все равно, существует человеческая природа или нет. Только если она есть, можно пытаться установить, что в наших законах и институтах ей благоприятствует, а что, противореча ей, вредит. Вот так, от кошек до важной философской проблемы. Хотя они не подозревают об этом, поставим это им в заслугу.

Отклеивается

То, что я скажу, поймет каждый, кто пережил подобный момент, например, в результате какого-нибудь исторического переворота, когда жизнь в человеческом социуме внезапно открывается с неожиданной стороны. Впрочем, если принять во внимание, что в этом столетии было множество исторических переворотов, у многих из нас есть такой опыт.

Это происходит так: мы ходим, смотрим, испытываем сочувствие или гнев и вдруг осознаем, что вся эта действительность вне слов. То есть о ней ничего нет в газетах, книгах, сообщениях, ничего нет в поэзии, прозе или на экране. От этой простой действительности, познаваемой обычнейшим образом, отклеилась другая, автономная, замкнутая в языке, не похожая на первую. В удивлении мы задаем себе вопрос: может, это сон? фата-моргана? Ткань языковых символов обвивает нас, как кокон, и оказывается достаточно прочной, чтобы мы начали сомневаться в адекватности наших ощущений.

Пережив такое, мы начинаем испытывать недоверие к литературе. И требовать от нее реализма, что приводит в конце концов к псевдореализму, и прямоты, которую нельзя вынести. В девятнадцатом веке о романе говорили, что он должен быть «зеркалом, в котором отражаются все закоулки», но «реалистические» романы врали напропалую, убирая из поля зрения нежелательные или запретные темы. В «Кукле» Пруса нет ничего похожего на тогдашнюю истинную Варшаву, хотя молодые поколения читателей об этом и не догадываются. Настоящий капиталистический Лондон девятнадцатого века в романах едва представлен — разве что на нескольких страницах у Диккенса, — а каким этот Вавилон блуда и нищеты показался чужестранцу, мы узнаем, заглянув в «Зимние заметки о летних впечатлениях» Достоевского.

Двадцатый век принес литературу, по воле политической власти уподобившуюся разрисованной «сценками из жизни» ширме, задача которой — скрыть, что за ней происходит. Это называлось социалистическим реализмом. Однако же запреты и требования государства — лишь одна из причин деления на то, что испытано, и то, что описано. Ткань языка имеет постоянную склонность отклеиваться от действительности, и наши усилия приклеить ее обратно по большей части безуспешны, хотя — мы ощущаем это — совершенно необходимы.

Табу

Табу, или «нельзя», было основой феодального строя на островах Полинезии и состояло в том, что некоторые люди (например, вожди и жрецы), а также некоторые места и предметы считались неприкосновенными. Из-за доктора Фрейда и его последователей мы научились связывать слово «табу» с сексом, но островитянам не приходило в голову, что какие-то телесные акты могут быть запретными. На Гавайях это стало камнем преткновения при знакомстве с цивилизацией белого человека. Молодой английский моряк, Томас Мэнби, попавший на Гавайи в 1791 году, описывает (облизываясь при этом) толпу девушек на палубе их корабля — они добрались туда на лодках или вплавь и остались на несколько дней. Когда в Гонолулу появились протестантские миссионеры, они особенно рьяно искореняли этот обычай, и доходило до скандалов, потому что капитаны требовали развлечений для своих матросов.

Когда за два-три десятилетия табу, нарушение которого каралось смертью, на Гавайях постепенно исчезло, это было равнозначно концу местной цивилизации, и миссионеры-протестанты (чудовища) застали общество в состоянии полного разложения, не знающим, как жить. Они ввели понятие греха, а оно включало в себя не только секс, но также танцы и игры, за которые грозили адские кары.

История нашей цивилизации — это история меняющихся табу. В нашем столетии утопии — такие, как советское государство, — пользовались принципом табу, чтобы сохранить себя, и постепенное ослабление запретов было знаком: впереди повторение того же, что случилось с гавайским феодализмом.

Преодоление любых барьеров в «обществе вседозволенности» происходит главным образом в области секса, не без комичных головоломных ухищрений: какую бы еще непристойность придумать и продать. Свобода кажется абсолютной, а в результате существование многочисленных табу в других областях не доходит до сознания.

Я горжусь тем, что осознаю, какие табу действуют в моем, предназначенном мне, месте и времен ни. Лучше, думается мне, осознавать, чем следовать обычаю неосознанно. Иногда меня тянет попробовать, что можно себе позволить, но такое желание я по разным причинам подавляю. О каких табу идет речь — умолчу, чтобы не слишком обнажаться. Их перечислением займутся другие в свое время, которое не будет временем моей жизни.

Изгнанный эрос

К груди и шее взглядом приникая, Любовь в снегу их клады прозревала; Открытой оставалась часть меньшая, А большую убранство укрывало; Но все, что заслоняла ткань тугая, Еще живее мысли волновало, И взгляд, не насыщаясь явным чудом, Молил о том, что спрятано под спудом.

Откуда это? Кто это написал? Петр Кохановский в переводе «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо. Эпоху можно узнать по употреблению октавы да по пропущенному ударению перед цезурой в пятом стихе, который нужно читать Так: «Но все, / что заслоняла и т. д.».