Придорожная собачонка

Не станем обманываться мыслью, что первозданному пейзажу удалось бы остаться нетронутым. Однако человек мог бы обойтись с ним иначе — не подчинить его себе, а сохранить свою от него зависимость, подобно кочевникам или любым народам с невысокими требованиями к повседневным удобствам. Не было бы акведуков — и воду черпали бы из вырытых там и сям колодцев. Не было бы паутины воздушных путей — одни ухабистые дороги. Кое-где пытались бы, без большого успеха, выжать что-нибудь из почвы, занимаясь попеременно то земледелием, то скотоводством. Недостроенные дома, ржавое железо поломанных машин, разваливающиеся заборы были бы здесь привычным зрелищем. Дома стояли бы прямо на пыльной земле, не окруженные газонами или цветниками, не осененные тенью деревьев. Без преувеличения можно сказать, что на месте прежней пустыни в этих краях царила бы мерзость запустения.

Вот вам предостережение, любители и защитники природы, к числу которых я отношу и себя. Какой путь мы выберем, помня о том, что первозданное состояние пейзажа уже невозможно?

Кардинал и Казанова

Кардинал Джанини любил этого негодяя, с которым познакомился, когда тот еще носил сутану и был секретарем кардинала Аквавивы. Затем он с пристрастием следил за растущей известностью своего бывшего протеже, который теперь именовал себя магистром тайных наук. В своей библиотеке, украшенной фризами Джулио Романо, кардинал писал теологический трактат, за словами которого крылось нечто невысказанное, и это невысказанное во многом зависело от размышлений кардинала о зрелищности человеческих жизней, подобных жизни Казановы.

В молодости Джанини был любителем театра и неотделимых от театра гардеробных с запахом пудры и румян, с рядами разноцветных париков и масок на стенах и зеркалами, в которых колеблется пламя свечей.

Сын бродячей актрисы, Казанова всегда считался своим у людей театра; он, конечно же, превращал жизнь в commedia dell’arte с клоунадами, колдовскими заклятиями, картами таро и целебными эликсирами. К какой же системе он принадлежал? — спрашивал себя кардинал. Деление мира на две системы не подлежало сомнению. Одна, неустанно создаваемая человеческой мыслью, словно парила в нескольких дюймах над землей, и о ней свидетельствовали тома Аквината на библиотечных полках, купола храмов, спроектированных Браманте, колоннада Бернини, живопись Микеланджело и Рафаэля — и в равной мере деятельность землепашца, солдата, торговца и дипломата. Однако эта система далеко не для всех была исполнена значения — ведь мужчины и женщины со страстью предавались совсем иному. Они пребывали в краю, где взгляд, якобы нечаянное прикосновение руки, случайная встреча в коридоре полны смысла — всегда одного и того же. В этой игре тайных призывов и знаков преуспевали женщины, которые, как справедливо заметил Гоцци, с двенадцати лет думают только об одном. Казанова умел читать знаки, и его персональный пункт любовной скорой помощи работал безошибочно, вне зависимости оттого, попадались ли ему девицы, замужние женщины или вдовы. И было бы неверно назвать его соблазнителем — просто он, словно пловец, отдавался на волю несущей его волны. В этой, другой системе не принимались в расчет ни угрызения совести, ни понятие греха, ни страх перед Адом, а ум изощрялся в придумывании хитростей, интриг, в притворстве, всегда служа одному и тому же стремлению, которому не могли воспрепятствовать ни двери, запертые на ключ ревнивым мужем, ни решетки в окнах девичьей комнаты, ни даже заключение в башне, куда не вела ни одна лестница. Кардинала забавляла легкость, с какой Казанова занимался своим ремеслом, и, возвращаясь мыслью к собственной молодости, он чуть ли ему не завидовал. Ведь и ему самому была знакома эта череда дней и ночей, когда мы в нескончаемом упоении повторяем любовные обеты. Но он отрекся от всего этого и вот, уже стариком, сидел над книгами и искал ответ на свой вопрос.

Чем же была система, которой он служил, водя пером по бумаге? Если суть театра в том, чтобы, переодевшись колдуном или королем, скрыв под париком свой настоящий цвет волос, изображать кого-то другого, — то его система была грандиозным представлением, каждый раз в новых декорациях. До той минуты, когда опустится занавес и театральный народец запрудит гардеробные, сбрасывая платья, шали и панталоны, смывая с лица грим и спеша в таверну. Потому что известно было только, что роли распределены, а кто скрывался за ними, едва удавалось угадать: существа, принадлежащие другой системе, непостоянные, смертные, всегда в движении, то бегущие от опасности, то ищущие наслаждений. Если бы Казанова был только развратником и обманщиком, и размышлять всерьез было бы не о чем. Однако его переполняла любовь к риску и приключению, отчего, что бы он ни делал: составлял гороскопы, наносил удар шпагой в поединке, прыгал с высоты в море при побеге из крепости, проводил ночи за игрой в карты, когда рядом с ним высились столбики золотых талеров, — все это вполне (и даже с избытком) соответствовало требованиям театральности. Жизнь его — всегда на полпути между поиском любовных приключений и полетом фантазии, только усиливающей его обаяние, — напоминала о телесной страсти, неотъемлемой части всех творений человеческого разума и человеческих рук, и предостерегала перед удалением в высокие сферы абстракции. Кардинал писал, и силлогизмы разворачивались под его пером, и против утверждений о силе разума он записывал: «sed contra».

Барон К.

Барон К. в своем замке вел спокойную, комфортабельную жизнь. После смерти жены он жил только со своим верным слугой, но не сторонился соседей, бывал у них и отнюдь не считался чудаком.

Он много читал, много размышлял и все чаще задумывался, почему столько вещей — больше, чем в молодости, — вызывает у него удивление. Взять хотя бы изменение его места среди людей. Ведь, начиная жизнь, мы поглощены собой, а те, кто нас окружает, кажутся существующими отдельно и как бы в тени. Только потом мы постепенно осознаем, что роли распределены и каждому придется сыграть свою. Барон не подозревал, что где-то его дожидается роль старика, что сам он когда-нибудь станет стариком, сгорбленным, опирающимся на палку.

Мысль о том, что жизнь подходит к концу, приносила ему облегчение, словно спортсмену-профессионалу, которого еще могут дисквалифицировать, но он знает, что успеет закончить бег. Он с улыбкой представлял себе собственное сознание как толстый ковер из торфа или дерна, который можно откинуть и увидеть под ним прошедшую жизнь, но безопаснее ходить по этому ковру и пореже под него заглядывать. Когда он что-то вспоминал, то задавал себе вопрос: «Как я мог? Как я мог быть таким бездумным?» Потому что именно бездумности барон приписывал свои дурные поступки, которых стыдился. Еще он не понимал, как мог так много страдать и уж особенно — переживать такие муки ревности. И еще эта дуэль…

В те времена дуэли уже выходили из моды, их ритуал казался немного смешным. Однако барон К. так ненавидел своего счастливого соперника, Базиля, что не только спровоцировал скандал, но и не согласился ни на какое смягчение условий поединка, вопреки уговорам секундантов. Выбранные пистолеты и назначенное расстояние почти не оставляли возможности бескровного исхода. Что он чувствовал и что думал в ночь накануне дуэли, уже нельзя восстановить. Если бы он тогда рассуждал, То мог бы струсить: в конце концов, с какой стати позволять убить себя из-за женщины? Тем не менее он стоял под дулом противника и поднимал свой пистолет с намерением попасть ему в сердце. Раздались два выстрела, и ничего не изменилось: птицы продолжали распевать на окружавших поляну деревьях, красное рассветное солнце разгоралось все ярче, а стоящий перед ним противник тоже опускал вниз пистолет.

Со временем барон К. начал рассматривать эту дуэль как главное событие своей жизни. Среди глупостей, совершенных в молодости, было по крайней мере выдержанное им испытание на храбрость. Кроме того, насколько он знал, Базиль, его ровесник, тоже был еще жив. Если бы барон попал в соперника, не состоялась бы жизнь, различные сцены которой он иногда пробовал вообразить, досадуя или, по старой памяти, гневаясь. Хотя, убей он тогда Базиля, он бы об этом не жалел и не считал свой поступок ошибкой.

Как мы уже сказали, никто не находил барона К. оригиналом. Единственным его чудачеством были публичные высказывания в защиту устаревшего института дуэли, — он доказывал, что нельзя никого лишать жизни, за одним исключением: когда ты готов заплатить своей, — а именно этот обычай дает такую возможность.

Эту историю можно было бы изложить иначе, не обходя молчанием во имя классического вкуса те поступки барона К., что угнетали его в старости. Возможно, обнаружилось бы, например, что он совершил обман при защите выпускного проекта в Политехническом, дал молчаливое согласие на преступление, о котором никто, кроме ближайших родственников, не имел права знать, с помощью порочащих слухов устранил соперника, опережавшего его в придворной карьере, или из жажды мести испортил кому-то жизнь. Выявление подобных происшествий потребовало бы, однако, целого аппарата психологических исследований, которым, как известно, нет конца, поскольку за одними причинами кроются другие, более глубокие, за ними еще более глубокие и так далее. Не исключено, что, продвигаясь в своих исследованиях, мы получили бы портрет барона-садиста, подтверждением чему могли бы послужить его страсть к охоте и оленьи головы, украшающие замок. Определение это было бы, однако, так же обманчиво, как и любое другое, поэтому лучше воздержимся.

Словарь

В городке, где они прожили много лет, была фабрика, дававшая горожанам работу. Гедрус и Гедра отработали на ней свое, сумели построить маленький домик, получали скромную пенсию. Жили душа в душу; детей у них не было. Соседи их любили, и они делили с ними радости и заботы: вместе украшали улицы и дома на Рождество, вместе ждали наводнения, когда широко разлившаяся река почти добралась до города, постоянно жаловались друг другу на высокие налоги, не пропускали свадеб и похорон по соседству.

Однако существовало нечто, отличавшее их от сограждан. Между собой они разговаривали на языке, которого никто, кроме них, в городке не знал. Они прибыли как эмигранты из далекой маленькой страны, которую оставили почти детьми, но родные ландшафты сохранились в их памяти и оживали с каждым произнесенным на родном языке словом. Один почтальон, живший, кстати, на той же улице, знал об этом отличии, потому что все время носил им журналы, газеты и книги, чьи названия невозможно было произнести.