Приговор

18

Мне захотелось, прежде чем уехать из Карачарова, написать еще одно стихотворение. Предчувствие его уже тревожило меня. Значит, – я это знал – оно сидит во мне и уже стронулось с места в глубине души, уже всплывает, чтоб показаться на поверхности, как всплывает с речного дна цветок валиснерии, когда ему пора обогреться на солнышке и подставить себя стрекозам и бабочкам

У меня есть тут один привычный маршрут. От своего домика прямо к волжской воде, потом налево на берегу Волги до дома дяди Вани (Ивана Сергеевича Соколова-Микитова), потом, беря влево, мимо дома дяди Вани, по лесной аллее до выхода ее на травянистую солнечную поляну. И было уже пять-шесть раз, что именно на этой лесной аллее предчувствуемое и томящее стихотворение выныривало на свет. То есть уже в голове, а не только в душе возникла стихотворная ситуация и рождались первые строчки. Вспоминаю, что «Мужчины», «Я никого на свете не убил», «Листопад», «Ольха», «Синие озера», «Аргумент» проявились именно на этой дороге. Поверив в счастливую закономерность, я и на этот раз решил пройти по излюбленному кругу. Конечно, не всегда и не обязательно. А то и успевали бы вылетать из-под пера стихотворные сборники. Но все-таки, все-таки. И вот уж иней хрустит под тяжелыми башмаками и мертвые листья шуршат, ворошимые машинальной палкой. Сначала стихотворение бродило кругами. Вокруг да около. Зацепилось за известную строку из «Теркина»: «И хотя бы плюнь ей в морду, если все пришло к концу!» И начало вязаться и плестись, основываясь на этой строке.

Нет, в морду ей плевать не надо,Сумей достойно умереть,Воспринимая как наградуТебе дарованную смерть.

Но никакой перспективы тут не было. Строфа не несла в себе зародыша и ростка, она сама исчерпывала себя, замыкалась сама в себе. Она могла быть концом стихотворения, а не его началом. Но она была таким концом, ради которого не хотелось городить огород.

Вскоре я потерял эту нить, погрузился в бездумное шагание по хрустящей листве, а когда очнулся и оглянулся вокруг, увидел себя уж на лесной аллее, под высокими, сводчато склоняющимися друг к дружке деревьями черной лесной ольхи, и стихотворение уже отчетливо прорисовалось. Оставалось только сесть на полдня и записать его на бумагу. То есть все остальное было, как любят говорить шахматисты, делом техники. Строки складывались такие:

Жизнь – как война. Я получил раненье.Смертельное. На то и есть солдат.Уйдут вперед остатки поколенья,Я упаду, откинувшись назад.Я упаду,Без удальства и гневаПриемля свой назначенный черед,Как шаг назад упал товарищ слева,Как через шаг и справа упадет.Упорный гул слабеет в отдаленье,То жизни гул спадает, словно груз,И странно мне в последние мгновенья,Что я к нему никак не отношусь.Лесок, тропинка, речка, дом, деревня,Букварь, тетрадь, доска, карандаши,Цветы и пчелы, птицы и деревьяИ теплый дождь в сиреневой глуши.Зима, в печи трещащие поленья,В июле земляника возле пня,Босой ступни к земле прикосновеньеИ ржавый гвоздь, чем проткнута ступня,Грибы, мальчишки, книги и рогатки,Семестр, зачет, каникулы, прогул,Станки, продмаги, рельсы и палатки,Рычанье, скрежет, содроганье, гул.Заборы, шахты, проходные, трубы,Собранья, общежития, табак,Глаза, улыбки, стиснутые губы(Теперь уже целуются не так),Озноб, стихи, редакции, поэты,Троллейбусы, афиши, вечера,Гомер, Шекспир, симфонии, балеты,Бесплоднейшие споры до утра.Шум городов и лестничные клетки,Бухарский зной и празднества грузин,Настольный свет, снотворное, таблетки,Гриппозный жар и сульфадимезин.Стада коров, стреноженные кони,Моих детей живые голоса,Музеи, храмы, древние иконы,Испорченные реки и леса.Парижи, вены, лондоны, тираны,Гостиницы, приемы, телефон,Бифштексы с кровью, коньяки, бананы,Морской прибой и колокольный звон,В ночах любовных женские стенанья,Базары, лыжи, шахматы, кино,Все ликованья, но и все страданья,Полеты ввысь и паданье на дно,Авансы, книги, критики и темы,Газеты утром, золото, свинец,Китай, ближневосточные проблемы,Судьба моей России, наконец,И даже ты с горячим длинным телом,Во всем величье женской красоты,Что страсть одну взяла себе уделом,Ты, воплощенье плоти, даже ты,Весь мир вещей, эмоций и событий,Далеких планов, нынешних забот,Слепых поползновений и наитий,Меня крутивший, как водоворот,Весь этот мир туманится как небыль,Слабеет в отдаленье жизни бой.Мы остаемся только – я и небо,Я на земле, а небо надо мной.И прежде чем погаснет свет сознаньяВ моих глазах,Успеть бы только мнеС ко мне склоненным ликом мирозданьяХоть миг один побыть наедине.

Ну, Агнесса Петровна, стихотворение, которого мне не хватало, написано. Пройден круг по карачаровской аллее. Берите свой скальпель.

Но я не признавался до сих пор, что выпрашивал у них лишний день не только ради того, чтобы собрать бумаги, разложенные в карачаровском доме. Была еще одна – лирическая – причина. Но чтобы объяснить ее, надо сделать небольшое отступление и перенестись на два года назад. Теоретики литературы назвали бы это место вставкой новеллой.

19

В тот день к Борису Петровичу приехал из Москвы крупный профсоюзный деятель, и Борис Петрович решил угостить москвича художественной галереей, находящейся неподалеку в областном городе. Пригласили меня.

Черная «Волга» лихо подкатила к главному подъезду бывшего царского Путевого дворца, и мы уверенно направились к входу. За черным дверным стеклом наискось повешенная на шпагатиках табличка извещала, что сегодня у музея выходной день.

– Тем лучше, – тотчас нашелся Борис Петрович, – выходной день для посетителей, а не для сотрудников. Поэтому в залах никого нет, а мы попросим, и нас проведут.

В том, что нам могут отказать, у Бориса Петровича не было и мысли. Стучались, звонили. Открыла, увидев троих прилично одетых людей, простая привратница, дежурная сторожиха, у которой нельзя было бы испрашивать разрешения на осмотр галереи. Она ушлепала в глубь коридора, загибающегося дугой, и вскоре оттуда из глубины вышла высокая, стройная, темноволосая, с зеленовато-серыми глазами, немного скуластенькая, в возрасте десятиклассницы девушка. В белой блузке. С румянцем на щеках (говорили в старину), точно маков цвет. Она робко осведомилась, что нам нужно. Тотчас московский гость достал свою коричневую с золотым тиснением книжицу и, развернув ее, показал из рук молодой сотруднице галереи.

– Извините, но у нас выходной. Директора нет, а я ничем не могу помочь. Я молодая сотрудница, и вообще… извините.

– А с нами еще писатель. Может, слышали? – ударил Борис Петрович последним козырем. – Может, слышали – Солоухин.

– Владимир Солоухин? – быстро переспросила девушка. – Ой, тогда пожалуйста. Я сама вас проведу, но только не очень долго.

Я был уверен всегда, что начисто лишен тщеславия. Но боже мой, какая вдруг волна именно удовлетворенного тщеславия залила меня с головой в этот миг. Никакие хвалебные статьи, никакие премии, если бы они были, не принесли бы мне большей радости, чем этот удивленный возглас краснощекой смуглянки. И в какой момент! Какое торжество, какая внутренняя ухмылка. Я почувствовал прилив благодарности к девушке, мне захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, и я сказал про себя, что пришлю ей книгу с теплой надписью и пусть это будет для нее маленьким сюрпризом.

Мы ходили по пустынным залам дворца. Девушка рассказывала нам. Экскурсия заняла не больше тридцати минут. Между тем мне, в исполнение замысла, надо было узнать, как ее зовут и как ее фамилия, потому что иначе кому же я пошлю свою книгу. Пришлось ее втягивать в посторонний для нашей экскурсии разговор. Девушка неохотно и более чем сдержанно рассказала все-таки, что она окончила десятилетку, но поступить в институт не удалось. Не прошла. Устроилась пока работать сюда. Но летом опять будет пробовать.

– Куда?

– В Ленинград. В Академию живописи на искусствоведческий факультет.

Да… Я ничего не сказал, но про себя подумал, что, наверно, трудновато ей будет поступить. Ленинград, Академия живописи! Шутка ли?

Видимо, тревога в моих глазах не ускользнула от внимания нашей экскурсоводки. Как бы споря со мной, она резко сказала:

– А я все равно буду пробовать!

Между тем во время экскурсии я увидел, что девушка талантлива, работает здесь по призванию, об искусстве рассказывает со страстью, и к первому, может быть необоснованному, импульсу присоединилась убежденность, что талантливому человеку хорошо бы помочь.

Эпизод постепенно притупился и изгладился. Прошло несколько месяцев. В Ленинграде собрался съезд Российского общества по охране памятников культуры. Но в Ленинграде ведь важно оказаться. Повод ведь можно потом забыть. Начинаются телефонные звонки, встречи, прогулки и разговоры. Так с моим другом ленинградским художником Евгением Демьяновичем Мальцевым мы оказались на завтраке у другого крупного ленинградского художника. Соответственно возрасту хозяина ели творог (со сметаной или с медом – по желанию), восторгались огромным ньюфаундлендом, потом перешли в мастерскую посмотреть новое полотно художника: обнаженная женщина лежит около озера. Картина, написанная смело и с блеском, восхитила нас, наше непритворное восхищение обрадовало хозяина, атмосфера создалась самая теплая и дружеская.

Вдруг в разговоре двух художников, обсуждавших при мне свои ленинградские дела и проблемы, промелькнула Академия живописи. Оказалось, что наш гостеприимный хозяин работает там и озабочен как раз принятием нового контингента, и тотчас же вспомнилась мне девушка из областного музея. Как вышла она из глубины здания по изогнутому коридору в белой блузке, с ярким румянцем на щеках…

– Послушайте… девушка страстно мечтает поступить в ваше учебное заведение. Она уже пробовала. Не получилось. Она пробует снова. Она не знает, что мы сейчас говорим о ней. Она зубрит где-нибудь у себя в городском саду, на диване, а между тем здесь, за чашечкой этого великолепного кофе, может решиться ее судьба. Она и хочет-то всего лишь на заочное отделение.