Приговоренные к приключениям

— Взять-перемать! — согласились с ним. И Босх наконец-то увидел то, что его ущипнуло. Увидел, и крепко протер глаза. Отвратительно розовое видение не исчезло, а наоборот — хихикая, устроилось на едва начатой створке триптиха, болтая перепончатыми лапами.

— Изыди, — неуверенно перекрестил химерическое создание художник.

— Неть! — помотало оно головой с огромными кокетливыми глазами. И сделало бантиком… губы? клюв? хобот? Художник не выдержал и сам ущипнул себя — на сей раз за руку.

— Ай! — боль была самая настоящая.

— Ай! — согласились с ним. — Дай! Хвать!

Розовое шерстистое потянуло к ван Акену длинные тощие лапки.

— Стой! — в ужасе крикнул он, отмахиваясь кисточкой. Создание обиженно нахмурилось и поправило невесть откуда взявшийся на щетинистом гребешке засаленный бантик.

— Неть, — пропищало оно жалобно. — Хотеть!

— Блядь, — обессиленно сказал живописец, падая задом на табурет. Точнее, сказал он не совсем это, но фраза Иеронима, совершенно точно, имела в тогдашнем брабантском диалекте именно такое значение.

— Плять! — радостно запрыгало розовое и шерстистое. — Плять! Мать! Дать!

И тут Босха осенило.

— Стой! — строго сказал он. — Я буду тебя рисовать.

Создание широко распахнуло свои и без того большие глаза и уставилось на художника целым скопищем маленьких шестиугольных зрачков.

— Вать? — растерянно произнесло оно.

— Ри. Со. Вать, — раздельно произнес брабантец. — Понимаешь? Брать и рисовать!

— Брать? — кокетливо протянуло розовошерстное и неуловимо омерзительным движением поправило что-то — вероятно, грудь. Босх судорожно сглотнул и потряс в воздухе пальцем.

— Рисовать! Портрет!

— Дя! — восторженно пропищали с угла триптиха.

— Ты. Тут сидеть. Молчать, — уже освоившись, строго сказал хозяин мастерской.

— Сидеть, — согласились с ним. Подумали и добавили: — А потом хвать и брать! Блять!

Мысленно передернувшись, живописец кивнул.

— Потом — посмотрим. А теперь сидеть и молчать.

Он отступил на шаг, прищурил один глаз, привычно поднес к лицу раздвинутые пальцы, измерив перспективу. И положил первый мазок кистью.

* * *

— Вот так это и случилось, дорогой мой Виллем, — закончил свой рассказ Иероним-Ерун. Он придирчиво осмотрел угол триптиха и потянулся к мастихину.

— Это ужасно, — прошептал толстяк, мелко вздрагивая. Художник посмотрел на него с удивлением.

— Да чего ты так трясешься? Ну бывает… Вон и святого Антония искушали разные твари. Я потом сходил в церковь, если тебя это хоть как-то успокоит.

— Ты что? Не понимаешь?! — взвизгнул Виллем, судорожно комкая в пухлых пальцах испачканный краской угол упелянда. — Ты нарисовал чистейший ужас, Ерун! Я даже смотреть на это не могу, у меня мороз по коже!

— Ну, ты все-таки преувеличиваешь, — польщенно пробормотал живописец. — Я, конечно, старался передать что-то этакое, инфернальное, но, по-моему, вышло даже довольно забавно.

— Забавно? — хрипло каркнул ван Майден. — Так значит, по-твоему, в этом есть что-то забавное?

Иероним Босх хотел что-то ответить, но толстяк выставил вперед ладони.

— Нет-нет, Ерун. Погоди. Сейчас ты сам все поймешь.

Он подошел к двери, распахнул ее настежь и крикнул фальцетом:

— Марта! Ма-арта!

Снизу ему ответила служанка.

— Что случилось, сударь Виллем?

— Зайди-ка, Марта, — распорядился гость.

— Что ты… — растерянно начал художник.

— Погоди.

Марта, румяная девица — что называется, кровь с молоком, свежее личико под чепцом — вошла с опаской, присела в поклоне, вопросительно глянула на ван Майдена: что господин удумал?

— Посмотри-ка вон туда, Марта, — нетерпеливо распорядился толстяк, тыча пальцем в картину и стараясь не смотреть в ту сторону.

— Куда пос… ой, мамочки!

Загрохотала по полу деревянная миска, которую Марта до этого держала в руках. А сама служанка как была, так и грохнулась рядом на доски, пребывая в глубочайшем обмороке.

— Видишь теперь? — спросил гость.

— Ничего не понимаю, — живописец был растерян до крайности.

— Ерун. Как друга тебя прошу — закрась ты это… эту мерзость. Или сотри.

— Я подумаю, — сухо отозвался Иероним Босх. Потом набрал в рот воды из оловянной кружки и шумно прыснул служанке в лицо. Марта открыла посоловевшие голубые глаза, похлопала ресницами, громко ойкнула и завизжала. Но ван Майден схватил ее за плечи и потряс — грубо, как куклу, так что голова девицы моталась туда-сюда, чепец удержался только чудом.

— Ты! Слышишь меня? Чтобы ни одной живой душе! Поняла? Иначе выгоню на улицу, чтоб и духу твоего здесь не было! Поедешь к своим родителям, свиньям хвосты накручивать! О городской жизни можешь забыть тогда. Поняла? Ну?

Марта закивала головой, истово, прижимая ладони к щекам, будто собиралась сорвать голову с шеи и запустить ее подальше, как тряпичный мяч.

— Иди, — толстяк выпроводил служанку, захлопнул дверь и повернулся к художнику.

— А ты говорил… В общем так, Ерун. Или ты слушаешь меня, или я сделаю так, что придет стража и твою мастерскую запрут на замок, а к дверям приставят караульного.

— Да что ты такое говоришь? — возмущенно крикнул живописец. Но толстяк уже, переваливаясь на коротких ногах, шел к двери, повторив напоследок:

— Я тебя предупредил.

Когда нежданный гость все-таки покинул мастерскую, Босх тяжело сел на табурет и задумался. Из этого состояния его вывел какой-то шорох. Вскинув покрасневшие от плохого освещения и возни с красками глаза, Иероним увидел, как розовошерстная страховидина поудобнее устраивается рядом с палитрой.

— Кусь! — хихикнула она и запустила лапу в плошку с любовно разведенной художником красной краской. Облизала когти и хищно ухмыльнулась, выставив частокол острейших белых зубов, которые росли в пасти несколькими рядами — один за другим. Только сейчас мейстер начал соображать, что, кажется, его мерзопакостная гостья не так уж и безобидна.

— Майдень! — обиженно скрипнула страховидина. Все слова она произносила потешно, смягчая их окончание. Но почему-то особо смешным это не казалось — было в ее голоске что-то зловещее. — Майдень хамь! Кусь его! Грызь!

— Не надо кусь! — испугался Иероним. — Не надо! Не такой уж он и плохой…

Последние слова художник произнес без особого убеждения, и розовошерстная это почувствовала. Она покосилась на мейстера своими многозрачковыми буркалами, похлопала длинными ресницами и повторила: