Приговоренный дар. Избранное

– Согласен. Сто раз согласен, моя ирисочка, моя конфеточка. – А сам не будь дураком, освоившись с запорным хозяйством долгополой юбки, отомкнул все чужеземные замки и кнопки и к обоюдному нашему щебечущему удовольствию потащил ее вниз…

Демоническое зрелище представлял я, далеко уже не мальчик и не трясущийся студент, вздумавший освободить сладко бормочущую молодую особу от роскошной студийной юбки, стаскивая ее, точно милицейское галифе, через ноги. Юбка великолепно скользила по двигающемуся капроновому крупу барышни Ирины, которая по достоинству оценила мою потеющую задышливую настырность:

– Какой же ты дурачок! Дай я сама…

Не следует обольщаться словами милой барышни, которая без счету награждает вас «дурачками» или подобными ругательскими эпитетами, потому как, скорее всего, она считает вас умным, красивым и достойным того, чтобы овладеть ею. Овладеть так, чтобы стены закачались. А соседи-сталинисты за бетонно-ковровой панелью значительно заподжимали свои усохшие пожилые уста и кстати вспомнили сталинское целомудренное кино с гениальными Андреевым, Крючковым, Ладыниной и Орловой, которых никогда нельзя было заподозрить в сексуальной демократической вседозволенности с явно нечеловеческими хрипами, стенаниями и возгласами:

– Все! Все, все, дурачок… Все-е-е!!!

Дело в том, что мои интеллигентные сталинской закваски соседи так и не позволили себе раскошелиться из своей миниатюрной демократической пенсии на приобретение веселых эротических бульварных изданий, вроде газеток «Еще», «Он и Она», «Спид-Инфо» и прочих академических глянцевых «Андреев» и «Плейбоев». А то бы конечно же у старых людей, отравленных анахроничными призывами морального кодекса строителя коммунизма, не возникли недоуменные осуждающие вопросы, которые они с прямодушием партийных вождей задавали дрожащей стене, которая в свою очередь безропотно стонала, стойко храня железобетонный нейтралитет.

То есть в какой бы зверски темпераментной манере я ни предавался похотливым игрищам, мой разум всегда странно бдил и как бы зрил меня такого увлеченного древними искусными упражнениями по выдавливанию из нежного слабосильного пола древней женской дурной энергии, имеющей научное и вполне прозаическое название: оргазм. Причем этого простого беллетристического слова в социалистическом однотомном толковом словаре господина Ожегова отыскать не удалось. Зато нашлось лаконичное толкование слова: оргия – разгульное, разнузданное пиршество. Чем так называемые новые русские нынче и занимаются, безусловно, с оглядкой на приторно слащавые телевизионные «Комильфо» и прочие блудливо веселящие клубные зазывалки-групповухи.

Я же в своей мучительной манере тщился вообразить, что мои пожилые соседи, воодушевленные неприличными страстно-терпкими звуками и своим неприятием застеночной демократической оргии, взломают-таки железобетонную стенную панель, и с криками «ура-а!» вломятся в мою спальню, в которой я, их молодой сосед, занимаюсь среди рабочего дня черт знает чем!

Уголовным членовредительством совсем еще молодесенькой, комсомольского призыва девушки, с разметавшимися фиолетовыми локонами, с руками, беспомощно заброшенными за голову и стянутыми на беззащитных запястьях махровыми (от халата) бандитскими наручниками, притороченными коротким поводом к серебряному ободу, торчащему из карельской березы спинки кровати.

Причем одежда на истязаемой комсомолке напрочь отсутствует, если не считать вороненых в мелкую тюремную клетку чулок с встреченной черной резинкой ближе к изящно подбритому паху, который подергивается, вибрирует, пытаясь изо всех девушкиных сил освободиться от ужасного предмета насильника, представляющий из себя осклизло кумачовое, каучуковое с вздувшейся парой громадных пупырчатых томатов у самого корня истязательного инструмента, живо напомнившим соседу-старику, малость запыхавшемуся от праведной саперно-стеноломной службы, его собственные половые причиндалы, когда он еще пребывал в мужской силе и справно исполнял свои супружеские обязанности.

Но моих бедных, оторопело пристывших и пристыженных, благообразно мыслящих стариков вводят в смятение бессвязные вскрики и вопли, прорывающиеся из напомаженных припухших от непрестанного покусывания, а прежде и моих увертюрных лобзаний, губ грязно двигающейся, нарочно шевелящейся комсомолки:

– Еще! Ну же еще-е! А-а-а, дурачок!!

Услышавши этого сакраментального «дурачка», пожилая пара воспрянет от стойкого недоумения и, призвав на помощь партийную бдительность, возможно, попытается отобрать из безжалостных рук насильника-соседа резиновый красный стяг, которым я, как настоящий гестаповский мерзавец и совсем не дурачок, вот-вот прикончу связанную, всхлипывающую и вдруг голосящую дурную девку, которая недостойна носить почетное звание комсомолки, потому что…

Но увы, бетонная стена бесконечна цела, какие бы мы ни провозглашали сладострастные лозунги, – я, актерствуя, придуриваясь, а партнерша (а в данном случае, барышня Ирина) переживая всерьез, со всей присущей ее похотливому полу органичностью как бы блюдя гениальные заветы Реформатора русской сцены.

В сущности, любая здоровая психически лабильная чувственная особь в любой постановке, которая подразумевает совокупление, всегда предстанет в образе гениальной природной актрисы, – Ермоловой, Раневской или Дорониной, – так уж Бог или падший ангел Его установил внутреннюю сущность собственного произведения, которое зовется – женщина.

И поэтому, тщательно изучив мертвую целостность стены, выгнав из себя все кожные шлаки и пойдя уже по третьему кругу, обретя второе дыхание, приноровившись к бессмысленному толчковому ритму, я воображаю, что занимаюсь не любовью, выгоняя темную женскую дурь из раздолбанного, доверчиво разъятого лона барышни, а взбиванием обыкновенного холостяцкого пюре, которое, собственно, приелось уже, но придумать какое-то иное, более, что ли, экзотическое блюдо нет ни желания, а впрочем, и сил…

И потом, оказавшись в ванной в несколько удушливом (от пышущего сушильного змеевика) уединении, удрученно омывая малонатруженное и нечаянно запсиховавшее причинное хозяйство, которое под родными ласкающими пальцами и вследствие всегдашней машинальной греховной мечтательности: вот-вот неширокая щель двери разорвется фамильярным властным жестом моей вусмерть утомившейся барышни, и…

И, черт же возьми, запсиховавшая моя плоть обрела положенные ей природой габариты, разумеется, не совпадающие с шопнокаучуковыми, не переплетенные искусственными жгутами вен и не имеющие специфических шипов у основания раздражающих атавистический женский отросток: клитор, который я у барышни Ирины, раздразнил языком, зубами и губами до фантастической отвратительной величины, отчего она впала в бредовый бессознательный транс, едва не откусив собственную нижнюю губку, которую затем пришлось отхаживать слабым раствором из патентованного «ромазулана».

Так вот, достигнувши своих природных размеров, моя плоть вновь в тысячный раз предалась единоличному монашескому блуду, накручивая в отупелых (от пюрешной толкучки) моих мозгах привычную вожделенную картинку.

Барышня Ирина не покинула моего холостяцкого, избитого, душисто пропотевшего ложа, – освободившись, в достаточной мере споро, от семени, – я застал ее мирно сопящей и уткнувшейся в истерзанную подушку, спящей со сложенными под щеку ладошками, спящей глубоким детским девчоночным сном, сном отчаянно нашалившейся очаровательной хулиганки-любимицы, любимицы отца, – отца, небрежно запахнутого в махровый черный халат, держащего натруженные руки, еще мелко вызванивающие, в накладных просторных карманах.