Приключения 1968

10

«Камо… Камо, — думал прокурор, шагая в темном коридоре Метеха, — вот когда я его увижу наконец! Интересно… интересно… С тех пор прошло почти десять лет, когда он перед самым моим носом бежал из батумской тюрьмы».

Это был тот самый прокурор, который в 1904 году, после неудачной поездки в Батум, возвращался обратно в Тифлис в одном купе с князем Девдариани, оставившим ему карточку со странной надписью на грузинском языке.

«Интересно, интересно взглянуть на него теперь», — думал прокурор.

Смотритель тюрьмы открыл камеру. Железная дверь скрипнула и медленно открылась, как открываются двери несгораемых шкафов. Прокурор вошел в камеру.

Гладко выбритое лицо, свежее и здоровое, какое только может быть у человека, вполне довольного своей жизнью, улыбнулось прокурору. Оно было добродушно и приветливо.

— Здравствуйте, господин прокурор, давно мы с вами не виделись…

— Да, — улыбнулся тот, — десять лет.

— Помните, я говорил вам, что мы с вами еще встретимся. Как видите, обещание свое я выполняю.

— Да… Однако у вас такой вид, будто вы собираетесь играть на сцене.

— Что ж, привычка. Что дано природой, того люди не отнимут.

Прокурор опустился на скамью и взглянул в лицо Камо. «И чего это он так радуется? Смерти?..»

— Если бы я падал духом, господин прокурор, на моей могиле давно уже должна была бы вырасти трава в десять аршин. А я, как видите, еще имею возможность следить за своим туалетом.

Наступило недолгое молчание.

— Слушайте, удивительный человек, — заговорил вдруг прокурор, — что заставляет вас делать все это — бомбы бросать и вообще черт знает что?

— Простите, господин прокурор, но я не спрашиваю вас, что заставляет вас требовать для людей смертной казни?

— Гм… Вы — чудак.

— Таким рожден. Рад бы в рай, да грехи не пускают.

— Вы знаете, что вам угрожает?

— Еще бы!

— И вы не раскаиваетесь в своих преступлениях?

— Ни на одну минуту. Мне просто забавно это ожидание. Один раз я раскаивался как будто. Это было в Нахаловке, во время восстания, когда меня повели казаки и когда один из них предложил отрубить мне нос. Я заплакал тогда самым искренним образом — не потому, что мне стало жалко своего носа, а потому, что его отсутствие явилось бы неизгладимой приметой, которая угрожала сделать мою работу невозможной.

— Вы действительно ужасный человек.

— Что ж, — вздохнул Камо, — это моя слабость.

В голове прокурора как-то не укладывалось, что этот человек, с такой приятной, почти женственной улыбкой, с таким лицом, мог пройти столь страшный путь…

Дело слушалось при закрытых дверях. Суд состоял из председателя суда — старого генерала, двух подполковников — членов суда, прокурора, защитника и секретаря.

Одиннадцать солдат, окружив скованного по рукам и ногам Камо, с шашками наголо, ввели его в зал. Взглянув на угрюмое лицо прокурора, подсудимый дружески поклонился ему. Прокурор сумрачно отвернулся.

Допрос был короток и ясен, как и последовавшая за допросом речь прокурора.

Во время его речи подсудимый, очевидно не слушая ее, вынул носовой платок, вытер им лицо и, взглянув на кандалы, принялся вызванивать ими какой-то мотив. Только после того, как председатель суда сделал ему замечание, он как школьник оставил кандалы в покое.

Речь защитника была беспомощной и неубедительной, несмотря на все его старание. Чувствуя, что сила фактов могущественнее его доводов, он попросил у суда только одного — «снисхождения и милости».

Подсудимому предоставлено было последнее слово. Его речь длилась недолго. Он сказал:

— Я не раскаиваюсь ни в чем. Обвинительный акт точно инкриминирует мои деяния, которые я совершил. Подтверждаю их полностью. От вас я не жду ни пощады, ни снисхождения. Я буду повешен — факт бесспорный. Сегодня господами положения являетесь вы. Завтра же будем — мы. И тогда мы беспристрастно выясним и уточним, кто из нас преступники — вы или мы. Единственное, о чем я сожалею и что вызывает во мне чувство жалости и собственной вины, это невинно убитые люди на Коджорском шоссе. Мне больно вспоминать об этих жертвах, которые мы вынуждены были принести на благо освобождения народа. Вот все, что я могу сказать.

Суд отправился на совещание и скоро возвратился назад. Его приговор находил Камо виновным в вооруженном восстании в 1905 году, в экспроприации на Эриванской площади, в побеге из Михайловской лечебницы и в попытке разбойного нападения на казенный денежный транспорт на Коджорском шоссе. За каждое из перечисленных деяний закон предусматривал смертную казнь.

Приговор должен быть приведен в исполнение не позднее месячного срока.

Камо опять препроводили в Метехский замок и поместили в камеру для смертников.

Начальник Метехского замка был поражен. Ни один смертник никогда не вел себя так, как ведет этот человек.

Камо великолепно спал. Так спят лишь люди, успешно справившиеся с важной и большой работой, счастливые, спокойные, не тревожимые никакими заботами. Каждое утро он делал гимнастику. Потом набивал папиросы, читал книги, делился с надзирателем впечатлениями о прочитанном, шутил, смеялся и даже начал полнеть.

Цвет лица его стал здоровым и свежим. Он тщательно следил за своим туалетом.

Во всем замке не было человека веселее и жизнерадостнее Камо. Именно это поведение приговоренного к повешению повергло смотрителя в панику и смущение. Уж не сходит ли этот Камо с ума, на этот раз по-настоящему?

Но врач не нашел у Камо признаков психического расстройства.

И когда смотритель сообщил все это прокурору, явившемуся в замок на свидание со смертником, прокурор ничего не сказал. Он не удивился. Было такое впечатление, будто он ничего другого и не ожидал от Камо.

Прокурор прошел по коридору и остановился у дверей камеры. Надзиратель звякнул ключами и открыл скрипящую дверь.

Камо в это время сидел за столом, углубившись в газету. Услышав позади себя шаги, он обернулся.

— Рад увидеть вас, господин прокурор.

— Может быть, вы, заключенный, имеете какие-либо претензии или просьбы?

— Нет, тут великолепно. Я только теперь в первый раз за всю свою жизнь понял, как тут тихо и удобно, понял и… оценил покой. Все, что полагается для осужденного к смертной казни, все это здесь имеется. Люди вежливые, обходительные, предупредительные. Голодом не морят и — даже наоборот — боятся, чтобы заключенные не голодали, даже… добровольно. Лично же я голодать не собираюсь, господин прокурор, ибо только теперь я понял прелесть аппетита.