Приключения Джона Дэвиса

Наконец, появился тот, кого я ожидал с таким нетерпением. К моему удивлению, султана Махмуда II встретили не радостные крики и рукоплескания, какими в Западной Европе приветствуют королей, а торжественное и глубокое молчание. Следует согласиться, что внешность султана внушала почтение даже неверным. Он принадлежал к тому прекрасному типу людей, пред которым ослепленная толпа замирает склоняясь, которого венчает как бы против своей воли титулом короля или императора.

Уже в то время Махмуд являл все признаки гордого и непреклонного характера, проявившегося впоследствии. Его впалые, проницательные глаза, казалось, могли читать в глубине душ. Ноздри красивого, хоть и не столь длинного и горбатого, как обычно у турок, носа раздувались, словно у льва; его сомкнутые уста — их кроваво-красную линию едва можно было разглядеть в волнах длинной черной бороды — повелевали даже молча; голова казалась изваянной из бронзы по античной модели, и ни одна черта не носила отпечатка человеческих страстей. Ничто в этом смуглом лице не отражало биения крови — напротив, все было строгим, бледным и застывшим, как смерть; лишь время от времени в глазах его вспыхивали отблески огня, будто в затухающем факеле, когда его встряхивают.

Видно было, что этот человек привык повелевать миллионами, что он прекрасно осознавал свое бесконечное могущество и безграничное величие. Дрожащий под султаном конь, белый от пены, хотя и двигался шагом, был реальным образом, видимым символом народа, впервые обузданного им. При появлении султана подданные спешили закрыть лица, как бы страшась ослепнуть от этого царственного блеска. Однако на первый взгляд его платье казалось более простым, чем у последнего офицера султанской свиты. Лишь шуба из черной куницы указывала на его сан; единственным украшением его служил султан на чалме, скрепленный знаменитым бриллиантом Эгрикапу, самым ценным из дворцовых сокровищ, найденным в 1679 году в куче мусора каким-то нищим, который обменял его на три деревянные ложки.

Впереди султана шел казначей, бросавший в толпу мелкие монеты, заново отчеканенные, а позади — секретарь, складывающий в желтую сумку прошения и жалобы, которые ему подавали. Я не знал, да и вовсе не стремился узнать, кто шел за ним. Посол подал нам знак занять место в кортеже; мы пустили лошадей на свободное пространство между охраной султана и кавалерией и последовали за его высочеством, ослепленные и взволнованные этим блеском Востока, недоступным Западной Европе, даже если бы она выставила напоказ все свои сокровища.

Нам предстояло пройти через весь город, чтобы из дворца попасть в мечеть султана Ахмеда, стоящую в южной части площади Ипподрома (турки сменили столь прославленное на византийских празднествах греческое название на Ат-Меидам, представляющее собой перевод прежнего и означающее «Арена для лошадей»). Мы двигались как по великолепным площадям, так и по узким улочкам, где можно было пройти только по двое и где в сорока — пятидесяти футах у нас над головой мы видели детей, перепрыгивающих с крыши на крышу выступавших один над другим этажей. Прибыв к месту назначения, кортеж остановился, а султан спешился и вошел в мечеть, сопровождаемый высшими офицерами; нам же, как неверным, было отказано в этой чести, но, чтобы сделать запрещение менее чувствительным, султан Махмуд II с похожей на западноевропейскую деликатностью распространил его на три четверти своей свиты, оставшейся с нами у подножия обелиска Феодосия.

Я воспользовался остановкой, чтобы свободно рассмотреть это чудо капризных досугов самого артистичного государя в мире. Это был настоящий дворец из «Тысячи и одной ночи». Лишь руке гения было дано сплести эти каменные кружева, опоясывающие гранитные колонны. Здесь, у подножия трехгранного блока, служившего когда-то центром стадиона, брали начало все мятежи янычаров, на протяжении пяти веков менявшие власть во дворце, и по закону справедливости именно здесь же в июне 1826 года был оглашен мстительный указ, до последней капли проливший кровь этих непокорных воинов, охранников и палачей султанов.

Через полчаса султан Махмуд II вышел из мечети, чтобы почтить своим присутствием джерид. Местом этого турнира — излюбленного времяпрепровождения турок и египтян — были избраны Сладкие Воды, где имели обыкновение прогуливаться влюбленные константинопольцы. Мы снова, пройдя мимо дворца Константина, двинулись вдоль берега. Ипподром можно было узнать по пологим каменным ступеням, возвышающимся с двух сторон наподобие сидений в театре. Посредине располагалось нечто вроде ложи для султана и его свиты, напротив было ристалище, заканчивавшееся небольшой рощей; под ее деревьями толпился народ, не имеющий права на определенные места.

Едва появился султан, ступени заполнились: одни мужчинами, другие женщинами. Поскольку у нас в целом распространено неверное представление о Востоке, я не без удивления смотрел на женщин из лучших домов города, принимавших участие в публичном празднестве. Правда, они были в чадрах и сидели отдельно от мужчин, но в целом были более свободны, чем женщины античности: тем запрещалось присутствовать на гимнастических играх и на стадионах. Положение турецкой женщины отнюдь не столь тягостно, как это принято думать: за исключением жен султана, которых строго охраняют, заботясь о чистоте императорской крови, остальные свободно общаются между собой, ходят в баню, бегают по лавкам, прогуливаются, принимают у себя своих врачей и даже кое-каких друзей, правда обязательно закрывая лицо; но от этой свободы далеко до того заточения, к которому, как мы обычно считаем, они приговорены.

В отличие от английского или французского общества, где женщины в изысканных туалетах служат главным украшением, здесь пальма первенства принадлежит мужчинам. Закутанные в длинные покрывала, оставлявшие свободными только глаза, четыре ряда зрительниц казались шеренгами теней, тогда как мужчины, облаченные в военные костюмы, сверкающие золотом и драгоценными камнями, являли собой самое блестящее зрелище, какое только можно вообразить. Что до султана, то он восседал один под действительно царским балдахином, окруженный четырьмя сотнями юношей в белых одеждах: они стояли по четырем сторонам трона. И вся эта картина была заключена в раму из голубого неба и пышных темно-зеленых деревьев, что еще больше подчеркивало богатство и разнообразие ее палитры.

Как только султан сел, прозвучал сигнал, стража у трона расступилась, и появились четыре эскадрона, состоящие из юношей — отпрысков лучших семей империи. Они не были одеты в какое-то особое платье, если не считать короткой куртки, цвет и украшения которой каждый выбрал по собственному вкусу. Под ними были прекрасные арабские жеребцы из Йемена и Донголы — кобыла считается недостойной благородного турка, — которые столь стремительно ворвались на арену, что, казалось, всадники неминуемо разобьются при столкновении друг с другом, но внезапным приемом, известным лишь турецким наездникам, каждый остановил коня прямо на середине арены.

В то же мгновение ряды смешались с такой быстротой, что невозможно было что-либо различить в этом кипящем вихре: мелькали малиновые седла, золотые стремена, золоченые ножны ятаганов, серебряная сбруя, рубиновые эгреты. Праздник должен был начаться простыми упражнениями в верховой езде. В действительности же конники сплетались и расплетались так ритмично и с таким искусством, что, должно быть, выступлению предшествовали, как у кордебалета в театре, частые репетиции. Каждое новое продвижение влекло за собой еще более впечатляющую игру форм и красок: группы составляли цифры, превращались в цветы, образовывали узорчатый ковер.

Затем на арену вышли нубийцы с охапками белых притупленных дротиков — джерид, сделанных из тяжелого и эластичного пальмового дерева. Конники быстро разобрали их. Новые служители вынесли палки с железным крючком на одном конце, служившие для того, чтобы всадникам можно было, оставаясь верхом, подбирать упавшие дротики. Они тоже были разобраны, и служители ушли. Бег стал стремительнее, движения — точнее. Всадники скакали вокруг арены, потрясая джеридами над головой. Вдруг один из них обернулся и метнул свое безопасное оружие в скакавшего за ним конника.