Приключения Джона Дэвиса

Думаю, что за всю мою жизнь, полную приключений, а следовательно всевозможных опасностей, не было у меня столь тяжелых минут. Обезоруженного, лишенного возможности защитить себя и ту, что вверилась мне, меня вынудили предоставить слабому существу, отличающемуся лишь свойственной его нации хитростью, сыграть партию, где ставкой была моя жизнь. В случае ее проигрыша я останусь в этом кабинете, словно волк в западне, без возможности бежать или защитить себя; если же она выиграет, то лишь благодаря тому, что встретит опасность как мужчина, в то время как я прятался подобно женщине. Я поискал вокруг, нет ли какого-нибудь предмета, который мог бы послужить оружием, но в комнате были только подушки, тростниковые стулья да вазы с цветами. Тогда я вернулся к двери и прислушался.

Разговор велся по-турецки, и, не видя жестов, я не мог понять, о чем он шел. Однако голос мужчины звучал ласково, судя по всему, он просил, а не угрожал. Через некоторое время раздался перезвон гитарных струн; потом гречанка запела песню, напоминавшую одновременно молитву и гимн любви, так чисто и нежно она звучала. Я был поражен. Это дитя — ей не исполнилось еще и пятнадцати лет, — минуту назад оплакивавшее, ломая руки, смерть своего отца, бедствия семьи и собственное рабство; этот ребенок, застигнутый во время подготовки к побегу, который мог бы вновь даровать ему свободу; эта девочка, спрятавшая меня в соседнем кабинете и лишенная всякого оружия, кроме укрытого средь подушек моего кортика, — пела перед смертельно ненавидимым ею человеком таким спокойным голосом, будто она в мирном семейном кругу, сидя под тенью платана у дверей своего дома, славила Святую Деву.

Я слушал и уносился вдаль от всего окружающего. Мне казалось, что, словно во сне, меня влечет за собою какая-то неведомая высшая сила. Прислушиваясь, я продолжал ждать. Пение прекратилось; речи становились все нежнее и нежнее. Потом наступила тишина, внезапно прерванная болезненным, сдавленным вскриком. Я затаил дыхание и устремил взгляд в стену, точно пытаясь пробуравить ее. Послышался глухой стон, за ним последовало гробовое молчание. Вскоре легкие шаги — их мне едва позволило различить биение собственного сердца — приблизились к кабинету. Скользнул засов, дверь открылась, и в проникающем сквозь оставшееся открытым окно лунном свете на пороге возникла белая как тень юная гречанка; на ней было лишь длинное нижнее платье, а изо всех драгоценностей остался только букет из камней в волосах. Я взглянул в проем, но позади нее была темнота, и там ничего нельзя было разобрать.

— Где ты? — спросила она, ибо я отступил в глубь кабинета.

— Здесь.

Я шагнул вперед, вступая в полосу света.

— Я сделала свое дело, — промолвила девушка, — теперь тебе пришло время докончить свое.

При этих словах она протянула мне кортик, держа его за рукоятку. Лезвие его было теплым и влажным; я разжал руку и в свете луны увидел, что она в крови. Я впервые прикоснулся к человеческой крови; волосы встали дыбом у меня на голове, а по телу пробежала дрожь. Но я понял, что нельзя терять время, и принялся за дело. Двое мужчин все еще стояли на углу улицы, но я не обращал на них внимания, хотя производимый мною шум должен был приковать их взоры к окну. Наконец решетка поддалась, образовав достаточно широкое отверстие, чтобы мы смогли пролезть сквозь него. Правда, оставалась еще внешняя решетка, но я надавил на нее, и она упала.

В тот же миг один из мужчин, выбежав на середину улицы, воскликнул:

— Это вы, Джон? Вам нужна помощь? Мы здесь, Боб и я. Располагайте нами!

— Джеймс! Боб! — обрадовался я и, обернувшись к не понимавшей незнакомого языка гречанке, сказал: — Теперь мы спасены! Нет, нет! — обратился я затем к моим товарищам. — Мне нужна только веревка. Она у вас есть?

— У нас есть нечто получше, — ответил Джеймс, — у нас есть лестница. Боб, иди сюда и встань к стене!

Матрос подчинился. В один миг Джеймс взобрался ему на плечи и протянул мне два конца веревочной лестницы. Я привязал ее к оставшимся прутьям решетки. Джеймс, спрыгнув на землю, тотчас же натянул другой конец, чтобы моей спутнице легче было спуститься. Не теряя времени, она перебралась через подоконник и мгновение спустя очутилась на улице, к великому удивлению Джеймса и Боба, которые никак не могли уяснить себе, что все это означает. Я немедленно присоединился к ним.

— Во имя Неба, что с вами случилось? — вскричал Джеймс. — Вы бледны как смерть и перепачканы кровью. Вас преследуют?

— Нет, разве что призрак, — отозвался я. — Но сейчас не время рассказывать эту историю. Нам нельзя терять ни минуты. Где вас ожидает лодка? — спросил я у моей юной гречанки по-итальянски.

— У башни Галаты, — ответила она. — Но я не знаю дороги и не смогу провести вас туда.

— Я знаю, — сказал я, сжимая ей руку и стремясь увлечь за собой.

Но тут мы заметили, что она стоит босиком. Я хотел было взять ее на руки, но догадавшийся о моем намерении Боб предупредил меня и, подхватив девушку, как перышко, побежал к набережной. Джеймс, протянув мне пару пистолетов, достал из-за пояса другую и указал мне место справа от Боба, а сам пошел слева.

Не встретив никаких препятствий, мы направились вперед, и вот в конце улицы перед нами внезапно открылась блестящая, точно зеркало, лазурь Мраморного моря. Повернув налево, мы пошли вдоль берега; многочисленные лодки пересекали пролив из Галаты в Константинополь и обратно, но лишь одна неподвижно стояла в четырех саженях от берега. Мы остановились перед ней, но она казалась пустой. Юная гречанка вгляделась в лодку — и тут из ее глубины возникла какая-то тень.

— Это моя мать! — сдавленным голосом воскликнула девушка.

— Дитя мое! — ответствовала тень с таким особенным выражением, что мы вздрогнули. — Дитя мое, это ты?

Тотчас же со дна лодки поднялись четверо скрывавшихся там гребцов, и она, словно ласточка, полетела по морю и мгновенно причалила к берегу. Женщины бросились друг другу в объятия. Потом мать упала к нашим ногам, вопрошая, кому ей следует вознести свою благодарность. Я поднял ее и, поскольку нельзя было больше терять время, взмолился:

— Бегите! Во имя Неба, бегите! От этого зависит ваша жизнь и жизнь вашей дочери. Не задерживайтесь ни на минуту!

— Прощайте! — воскликнула девушка, сжимая мне руку. — Лишь Господь ведает, увидимся ли мы снова. Мы попытаемся добраться до Кардика в Эпире, где еще остался кое-кто из нашей семьи. Назовите мне ваше имя, чтобы я могла хранить его в памяти и повторять его в молитвах.

— Меня зовут Джон Дэвис, — ответил я. — Мне хотелось бы сделать для вас больше, но я сделал все, что смог.

— А меня зовут Василики, — сказала девушка, — и Господь подсказывает мне, что мы видимся не в последний раз.

С этими словами она спустилась в лодку и, вынув из волос сохраненный ею, к моему великому удивлению, букет из драгоценных камней, промолвила:

— Возьмите, это плата, обещанная Якобу. И да сохранит Господь для вас ту, что дороже всех бриллиантов на свете!

Драгоценная заколка упала к моим ногам. Лодка быстро удалилась от берега. Какое-то время еще различались белые силуэты матери и дочери, похожие на закутанные призраки. Потом лодка, гребцы, покрывала исчезли, растворившись во тьме, точно видение.

Я неподвижно стоял на берегу, готовый принять все происшедшее за сон, если бы не бриллиантовый букет перед глазами и имя Василики в сердце.

XVII

Когда лодка скрылась из глаз и мы остались одни, нам пришлось задуматься о собственном положении. Оно было далеко не безопасным. Во-первых, мы трое, в полночь, были на берегу без увольнительной; во-вторых, нам следовало пройти от Галаты до Топхане берегом моря, который кишел бездомными псами, собиравшимися в стаи; при виде чужаков они, безусловно, считали себя вправе разорвать нас на куски. Кроме того, у меня не выходило из головы, что, хоть я сам и не имею прямого отношения к убийству, все же заколот сын Магомета, и этот сын Магомета не кто иной, как цука-дар.