Приключения одной философской школы

Ортодокс договаривает то, что не договорено Плехановым; по поводу вопроса — что такое материя, — он говорит:

«…такой вопрос лишен всякого научного смысла и всякого разумного содержания. Материя есть материя, она первоначальный факт, исходный пункт как внешнего, так и внутреннего опыта, потому что „никакое действие невозможно иначе как на материю и через материю“ (слова Клод Бернара. А. Б.). А раз материя первоначальный факт, то естественно, что ее нельзя определять другой причиной, лежащей вне ее самой, — а отсюда следует, что материя познается нами посредством ее действия на нас» («Философские очерки», стр. 74).

«Познается посредством ее действия» — это и значит, что познается только ее действие, а сама она не познается, да при этом вам еще запрещают спрашивать, что она такое. И легче ли вам от того, что занимающий вас икс объявляют «первоначальным фактом»? Напротив, тем интереснее было бы узнать о нем хоть что-нибудь. А между тем — вы не смеете спрашивать. Самый вопрос есть уже ересь, и, пожалуй, даже не в философском, а в религиозном смысле слова:

«Дать абсолютное и законченное определение материи, разумеется, невозможно, — разъясняет А. Деборин, — потому что оно предполагает знание всей совокупности вещей и свойств (Господи! да кто же и когда требовал таких ужасов, как абсолютное и законченное определение? А. Б.). Определять же материю, которая является первоосновой всего сущего, другой причиной так же нелепо или столь же основательно, сколь основательно требовать от теолога объяснения относительно причины его бога» («Соврем. Жизнь» 1907, 2, стр. 205–206).

Я настаивал на том, что понятие настолько неопределенное и неопределимое не может быть основой какого бы то ни было философского мировоззрения. Вот что отвечал мне Н. Рах-ов:

«Материя есть именно то, что лежит в основе исторического и умственного развития людей (А умственное-то развитие — не историческое? А. Б.). Вот и все. Более точного ответа философия дать не может; чтобы получить его, надо обратиться к другим наукам, прежде всего к естествознанию, затем к истории…» («К философии марксизма», стр. 76).

Итак, обращаемся к естествознанию: там-то уж мы, конечно, получим ясные и точные ответы; таков язык этой науки — и не бывает иным.

«Что такое материя?» — спрашиваем мы. — Этим именем обозначается, — начинает естествознание свой ответ, — определенная группа явлений…— Постойте, — перебиваем мы, — не об этом идет дело. Вы говорите об явлениях, т. е. об опыте? — Да, конечно, — удивленно отвечает оно, — о чем же еще? — Нам надо о той материи, которая вне опыта; нам обещал Н. Рах-ов, что вы нам «точнее определите» эту материю, а то, видите ли, «философия» не может: вместо определения получается только повторение одних и тех же слов. — Не знаю, о чем вы говорите, — холодно заявляет естествознание: — мое дело — опыт; что вне его — то меня не касается. Вас, очевидно, направили не по адресу. И г-на Н. Рах-ова я тоже не знаю… совсем не знаю.

Но оставим явно неразрешимый для школы вопрос о прямом определении ее «материи», и будем искать хоть косвенных указаний относительно того, что она из себя представляет.

Прежде всего, если «материя» есть причина ощущений, то закон причинности к ней, значит, применим. В этом Плеханов видит главное преимущество своей «вещи в себе» перед Кантовской, которая непознаваема, так что и закон причинности к ней, по настоящему, не применим, и «причиной» явлений она быть не может, вопреки самому Канту.

Да, но вот вопрос — откуда взялось это преимущество плехановской «вещи»?

Закон причинности возник из опыта, это несомненно, и этого не отрицают наши материалисты. А «вещь в себе» лежит вне опыта, c'est son metier, как сказал бы Гейне [1] , — ведь только это мы пока о ней и узнали. Каким же образом закон причинности попал за пределы опыта? Не есть ли это явное нарушение границ, незаконное вторжение закона явлений в чуждую ему область, — настоящее «превышение власти»? Несомненно, да. Положение получается ненормальное. Выходов из него может быть только два:

1

«Это ее ремесло».

или остаться при утверждении, что «истинная природа материи нам неизвестна», — и тогда отказаться от применения своего устава в заведомо чужом монастыре, закона опыта в мире вне-опытном;

или серьезно признать закон причинности применимым к «вещам в себе», и тогда отказаться от печальной мысли, что их «истинная природа», за исключением свойства порождать ощущения, нам «неизвестна», а сказать прямо, что она такова же, как и «природа» опыта.

Первый выход ведет к кантианству, второй — к эмпириомонизму. Первый едва ли кого-нибудь у нас соблазнит, и о нем говорить особо не приходится. Второй я поясню пока в немногих словах.

Мир опыта, физического и психического, весь слагается из элементов — цветовых, пространственных, звуковых, тепловых, тактильных и т. д. Комбинации этих элементов образуют различные «явления», как «физические», так и «психические». Если закон причинности, выведенный для всех этих явлений, т. е. для мира элементов, связанных различными отношениями, применим также и к «вещам в себе», причем даже именно он-то и служит непосредственной связью между «явлениями» и «вещами», то ясно, что и «явления» и «вещи в себе» имеют одну и ту же природу. «Вещи в себе» представляют тогда прямое продолжение мира элементов опыта, и сами они — только комбинации элементов, таких же, и, может быть, еще каких-нибудь иных, нам пока неизвестных, но только элементов, по существу не отличающихся от элементов опыта. И тогда перед познанием выступает задача — определить, каковы те комбинации элементов, которые образуют «вещи в себе», — задача, может быть, трудная, но принципиально разрешимая… Эмпириомонизм дает способ ее разрешения.

До какой степени неизбежны изложенные мною здесь выводы, если, признавая «вещь в себе», признать и применимость к ней закона причинности, это показывает следующее рассуждение Н. Бельтова. Желая иллюстрировать отношение «вещи в себе» и «явления», он пользуется такой, заимствованной у Спенсера, аналогией:

«Представим себе цилиндр и куб. Цилиндр есть субъект; куб — объект. Тень, падающая от куба на цилиндр, есть представление. Эта тень совсем не похожа на куб: прямые линии куба являются в ней ломаными, его плоские поверхности выгнутыми. И, несмотря на это, каждому изменению куба будет соответствовать изменение его тени. Мы можем представить, что нечто подобное происходит в процессе образования представлений. Ощущения, вызванные в субъекте действием на него объекта, совсем не похожи на этот последний, как не похожи они и на субъекта, — но тем не менее каждому изменению в объекте соответствует изменение его действия на субъекта»… («Критика наших критиков», стр. 199).

Присмотритесь к этому примеру. Почему вообще возможно действие объекта — куба на субъект — цилиндр? Потому что они принадлежат к одному и тому же миру элементов — к геометрическим формам. Их элементы — одного и того же типа, пространственные и цветовые, в разных, конечно, комбинациях. Если бы «истинная природа» их была не одна и та же, — ну, напр., объект был куб, а субъект — мелодия, — то не было бы и действия «объекта» на «субъект», не было бы «тени». И что такое эта тень — представление в примере Бельтова-Спенсера? Опять-таки, комбинация тех же пространственных и цветовых элементов, из которых слагается и куб — объект, и цилиндр — субъект, а отнюдь, не иных, — например, температурных, элементов [2] . Оказывается, что «представление» (а у Бельтова это означает то же, что «опыт») не может быть ничем иным, как новой комбинацией таких же элементов, из каких слагаются «вещи в себе». И значит, «природа» этих «вещей» принципиально вполне установлена: это иные сочетания таких же элементов, как элементы опыта.

2

Разумеется, какой-нибудь, положим, деревянный куб может действовать на звучащую струну, изменяя при этом и ее звук. Но это возможно именно потому, и только потому, что и деревянный куб, и звучащая струна принадлежат к одному и тому же ряду комплексов — к конкретному физическому опыту, — и заключают в себе массу элементов одного порядка: и здесь и там элементы твердости, элементы пространственные, цветовые, и т. д.

Кстати, замечу, что способ выражения, которым я здесь пользовался, излагая эти выводы, отнюдь не кажется мне удачным, и вообще не есть мой собственный, а навязан мне тем, что исходной точкой мне приходится брать чужие, критикуемые мною, идеи. Все эти «истинные природы», «вещи в себе» и прочие философские «материи» как нельзя более способны, в абстрактном применении, создавать путаницу и схоластическую атмосферу. Но — приходится толковать об них, раз для наших героев в них-то и заключается суть дела. И вот оказывается, что в пределах своих собственных посылок, они необходимо должны были бы прийти к эмпириомонистическому пониманию «вещей в себе», как действительного косвенного опыта, как мира элементов, если бы только могли — додумать свою мысль до конца.