Приключения одной философской школы

(Я специально здесь остановился на этих оговорках, потому что упустил сделать это в предыдущей моей статье, где также разбиралась данная теория — «Эмпириомонизм» III ч., стр. XXV–XXX. Читатель видит, что по существу дела тут ничего не меняется).

Итак, теория Бельтова оказывается ограничительной поправкой к историческому материализму, поправкой в духе самостоятельности идеологического развития, т. е. в духе социального идеализма. А может быть, она все-таки верна и полезна?

Прежде всего бросается в глаза крайнее несоответствие между задачей теории, с одной стороны, ее основой — с другой. Требуется — найти закон идеологического развития. За основу берется — полемическое увлечение. Такая теория может, пожалуй, годиться на то, чтобы объяснить отдельные промахи того или другого писателя, но отнюдь не на то, чтобы объяснить развитие идеологии общественных групп и классов, — вплоть до объективной истины остающейся навеки.

Но может быть, эта теория необходима для объяснения фактов? Иллюстрации, приведенные Бельтовым, не только не доказывают этого, — но опровергают.

Односторонность Юма нет никакой надобности объяснять его стремлением «противоречить» меркантилистам, когда в экономических отношениях его эпохи имелись достаточные основы для этой односторонности. XVIII век был временем быстрого развития системы кредита и возникновения бумажного денежного обращения. «Условные знаки» — акции, ассигнации — не имея никакой «внутренней ценности», практически оказывались равноценны деньгам, особенно с точки зрения индивидуального хозяйства, на которой стояли, в общем, буржуазные теоретики. Было естественно, при некоторой односторонности мышления, свойственной Юму, сделать заключение, что настоящие деньги — тоже имеют ценность только условных знаков для обращения. Но это вовсе не было общим заблуждением буржуазных теоретиков того времени; и большинство их, в том числе крупнейшие, как А. Смит, отнюдь не так, как Юм, смотрели на дело.

Материализм французских просветителей и религиозность последующих утопистов объясняются также всего лучше не их полемикой, а прямо их классовой психологией. Просветители были идеологами растущей буржуазии, носительницы промышленного прогресса, для которой была естественна материалистическая. т. е. в те времена единственно-научная идеология. Наоборот, утописты были представителями мелкобуржуазного типа (пролетарское мышление было еще только в зародыше), а гибнущая от промышленного прогресса мелкая буржуазия религиозна хотя бы потому, что ей нужно прибежище от жестокой действительности; да и вообще авторитарная психология у нее сохраняется благодаря авторитарному строю отдельного мелкобуржуазного хозяйства, облекающегося в форму «семьи».

Наконец, английские материалисты были таковыми отнюдь не со злости на пуритан. Из английской аристократии увлекалась материализмом ее обуржуазившаяся часть, и это были буржуазные идеологи, идеологи технического прогресса, которому и сами своими научными работами много содействовали [6] . Носители же истинно-аристократических сословных тенденций были в большинстве верными католиками.

По недостатку места, я принужден ограничиться такой беглой характеристикой этих примеров. (Более подробно они разобраны в «Эмпириомонизме», кн. III, стр. XXV–XXX). Во всяком случае, и этого достаточно, чтобы видеть, насколько спорны и шатки основания для теории, нарушающей цельность исторического монизма [7] .

6

Это отнюдь не мое только мнение, это также мнение такого знатока английской истории, как Энгельс. Вот что говорит он о тогдашней английской «аристократии»:

«…Хотя тогда, как и теперь, они назывались аристократией, но они уже давно стояли на пути к тому, чтобы сделаться — как во Франции лишь спустя долгое время Луи-Филипп — первыми буржуа нации. К счастью для Англии, старые феодальные бароны перебили друг друга в войнах Алой и Белой Розы. Их преемники, хотя и были, по большей части, потомками тех же древних фамилий, происходили из таких отдаленных боковых линий, что составляли совершенно новую корпорацию; их привычки к стремления были гораздо более буржуазны, чем феодальны, они хорошо знали цену деньгам, и быстро повысили свою земельную ренту, вытеснивши сотни мелких арендаторов, и заменивши их овцами. Генрих VIII массами создавал новых буржуа-лэндлордов, раздаривая и продавая за бесценок церковные имущества; в том же направлении действовали непрерывно продолжавшиеся до конца XVII века конфискации больших имений, которые затем передавались разным выскочкам. Поэтому-то английская „аристократия“ со времени Генриха VII не только не противодействовала промышленному развитию, но, наоборот, старалась извлечь из него пользу». (Выше цитиров. английское предисловие, Neue Zeit 1892-3 I В. № 2).

7

Справедливость требует признать, что некоторые, мимоходом брошенные, замечания Энгельса могли помочь развитию ошибочной теории Бельтова. В том же английском предисловии к брошюре о «Научном социализме» он писал: «…С Гоббсом материализм выступил на сцену как защитник королевского всемогущества, и призывал абсолютную монархию к укрощению народа — этого puer robustus sed malitiosus (ребенок здоровый и сильный, но беспокойный). И при преемниках Гоббса — Болингброке, Шэфтсбюри и др. деистическая форма материализма оставалась учением аристократическим, предназначенным для избранных, и потому буржуазия ненавидела его не только за религиозную ересь, в нем заключавшуюся, но и за его связь с политическими антибуржуазными тенденциями» (Neue Zeit, 1892-3 I В. № 2, стр. 45). Аристократия, о которой здесь говорится, это, как мы видели, в сущности — высшая буржуазия, капиталистические землевладельцы; она противополагается большинству буржуазии. — Во всяком случае, подобные приведенному нами соображения сам Энгельс рассматривал, как частные и менее важные; он и не думал создавать из них теорию идеологического развития.

Идея внутренней самостоятельности идеологического развития, вообще, нередко выступает у Бельтова и его школы. Когда я прочитал у него в первый раз, что «психология» прогрессивных классов «видоизменяется в направлении тех отношений производства, которыми заменятся со временем старые, отживающие экономические отношения», и что в частности «психология пролетариата приспособляется уже к новым, будущим отношениям производства» (стр. 152), — я предположил тогда, что это просто — неудачный выбор выражения. Я думал, что не может же марксист и материалист серьезно говорить о приспособлении к тому, чего еще нет; это было бы чисто-идеалистическое понятие о развитии. Я истолковывал это (в одной рецензии) таким образом: Идеология пролетариата (Бельтов слово «психология» употребляет как синоним «идеологии», что, конечно, тоже неправильно) приспособляется к собственно пролетарским отношениям производства — товарищеское сотрудничество, — которые теперь господствуют, однако, лишь в трудовой жизни пролетариата, а не в обществе как целом. Но они будут господствовать во всем обществе, когда пролетариат преобразует его; и только в этом смысле они — неудачно, разумеется, — названы «будущими».

Но есть основания думать, что я ошибался в своем оптимистическом истолковании. По крайней мере, некоторые «ученики» школы определенно предъявляют требование, чтобы идеология приспособлялась к будущим отношениям.

Заканчивая свою работу об эмпириомонизме, я рассмотрел ее идеи с точки зрения классовых типов мышления, и пришел к выводу, что он, по существу, соответствуют идеологии пролетариата. В то же время я показал, что изображенная мною картина мира сама в своем строении отражает совокупность социальных отношений современного общества, тех отношений, среди которых живет современный пролетариат. Из этого я делал два вывода. Первый вывод касается исторической истинности мировоззрения: я считаю, что истиной своего времени может быть именно только такое мировоззрение, которое отражает общественный строй этого времени в его целом (конечно, с точки зрения прогрессивных сил этого строя). Второй вывод был тот, что «в этой картине, если считать ее верной для современная познания, едва ли можно ожидать коренных изменений раньше коренного переустройства социальной жизни; ибо данное строение общества должно создавать тенденции к сохранению этой основной познавательной схемы» (стр. 158, «Эмпириомонизм», кн. III).

На это А. Деборин заявляет:

«Но ведь и наоборот, данная познавательная схема должна создавать тенденции к сохранению или оправданию данного строя общества. А потому, г. Богданов, для всякого, кто стремится к коренному переустройству общества, обязательна борьба с вашей познавательной схемой» («Соврем. Жизнь», 1907, I, стр. 260).

Применим логику А. Деборина к теории прибавочной стоимости Маркса. Эта познавательная схема, несомненно, точно отражает определенные отношения современного общества, и потому, на мой взгляд, должна сохранить свою силу, пока не будут коренным образом преобразованы эти отношения, т. е. не будет устранена эксплуатация; ибо эти отношения будут создавать тенденцию к ее сохранению. Но с точки зрения А. Деборина, в таком случае и сама эта схема «должна создавать тенденцию к сохранению или оправданию» данных отношений, — т. е. эксплуатации; а потому «обязательна борьба» с нею. Вывод совершенно неизбежный!

Разбирать ли этот взгляд по существу? Повторять ли для этого все возражения научного социализма против утопического? Доказывать ли, что идеология борющегося пролетариата есть порождение той действительности, среди которой он живет, — и отражение с пролетарской точки зрения именно этой действительности, а не иной, которой еще нет? Я не думаю, чтобы это было необходимо — для марксистов.

Но если, таким образом, школа Бельтова позволяет себе немалые вольности там, где дело идет о точном применении исторического материализма, зато она проявляет величайшую строгость тогда, когда вопрос поднимается об усилении и распространении принципов этого учения. Тут уже нет — никакой крайности не допускается.

В основной формулировке Маркса говорится о том, что общественное бытие людей определяет их мышление, что производственные отношения определяют идеологию. Естественно возникает мысль, что, может быть, это отношение, выраженное общим термином «определяет», в действительности является более тесным и глубоким, что идеология «определяется» производством уже и в самом своем возникновении, т. е. что она произошла из производственного процесса. Если это в действительности так, то очевидно, что марксовская идея этим не ослабляется, а, наоборот, усиливается и укрепляется.

Сам Маркс, по-видимому, не останавливался на этом вопросе. Почему? Я думаю, потому, что в его время было еще слишком мало научного материала для решения задачи. Но с тех пор материал накопился.

Психофизиологический анализ труда с одной стороны, познания — с другой, показал, что идеологическая элементарная единица — понятие — слагается из тех же самых, по существу, составных частей, физиологических и психических, из каких и элементарный трудовой акт. Более того — филологи создали и обосновали теорию, по которой у первобытного человечества идеологические элементы — слова-понятия — прямо возникли из социально-трудовых актов, как их психофизиологическое сокращение; и эта «теория первичных корней» принимается в высшей степени авторитетными учеными и мыслителями.