Приключения Оги Марча

– Ах вот, оказывается, в чем дело! Какие же жестокости позволяет себе Эйнхорн в отношении сына?

– Пилит его денно и нощно, все время ищет случая обидеть, оскорбить. Однажды, например, старик скармливал мальчику конфеты, а Артур сказал, что ребенку это вредно. И что, думаешь, он ответил? «Это пока что мой дом и мой внук, а если тебе это не нравится - можешь убираться отсюда!»

– Грубо, ничего не скажешь. Ну так лучше ему съехать. Зачем же он терпит такое?

– Съехать он не может. На это у него нет денег. Потом, он болен, подхватил гонорею.

– Господи! Еще того не легче! Это он тебе сказал?

– Ну, а ты как думаешь? Как бы иначе я об этом узнала? Конечно, от него.

Она так искренне улыбнулась, что, даже не знай я этого раньше, сейчас бы понял - Мими его любит безоглядно.

– Но ничего, мы прорвемся, - сказала она.
– Сейчас он лечится, и когда все пройдет, съедет от старика.

– Вместе с ребенком?

– Нет. Неужели, по-твоему, из-за какой-то полоумной дуры Артуру следует превратиться в домохозяйку?

– Если бы он дал ей денег, она, возможно, и позаботилась бы о мальчике.

– Почем ты знаешь? Ну, впрочем, наверно, это был бы наилучший выход. Не старикам же воспитывать малышей!

– Эйнхорн просил меня устроить Артура на работу в профсоюз.

Мими это известие так потрясло, что она даже не улыбнулась, лишь вытаращила на меня глаза, словно говоря: «На какие же нелепости иной раз способны люди!», после чего занялась стиркой чулок и белья, даже не удостоив меня ответом.

Артур в любом случае не мог бы приступить к работе до выздоровления, и я счел за лучшее придумать для Эйнхорна благовидный предлог отказа, сказав, что в настоящее время вакантных мест на должности, достойные Артура, у нас нет. Конечно, лишнее напоминание о надеждах, которые он некогда возлагал на сына, было для старика болезненно, но отговорка моя прозвучала убедительно - в самом деле, нельзя же предложить Артуру завалящую должность!

Что же до Люси Магнус - а я не представлял, кто бы это мог еще быть, - то меня разбирало любопытство, которое я гнал от себя, пока несколько вечеров спустя в мою дверь не постучала слабая, видимо, женская, рука. Стук этот раздался в самое неподходящее время - когда Софи Гератис болтала со мной, сидя на моей кровати в одной комбинации. Увидев, как она вздрогнула, я сказал:

– Не бойся, нам никто не помешает.

Это ей понравилось, что она и выразила поцелуем, на который я ответил под аккомпанемент пружин старой моей кровати; скрип был таким громким, что заставил бы ретироваться всякого, кроме того, кто продолжал стучать.

– Оги… мистер Марч!
– прозвучал женский голос, принадлежавший вовсе не Люси Магнус, а Tee Фенхель. Почему-то я моментально определил его обладательницу и вылез из постели.

– Эй, халат-то надень!
– воскликнула Софи, огорченная этим внезапным прекращением поцелуев из-за вторжения другой женщины.

Я выглянул в коридор, одновременно придерживая дверь плечом и босой ногой. Это была Тея, как и значилось в оставленной ею в последний раз записке, которую я не видел. Вслед за запиской явилась и она сама.

– Прости, пожалуйста, - проговорила она, - но я уже несколько раз к тебе заходила, хотела повидаться.

– Ядумал, это былотолько однажды. Как ты нашламеня?

– Наняла детектива. Значит, девушка, с которой я говорила, ничего тебе не сказала? Это она сейчас с тобой? Можешь ее спросить.

– Нет, это не она! Ты действительно обратилась к сыщикам?

– Я рада, что это не она, - заявила Тея, на что я никак не отозвался и только посмотрел на нее.

Ей не удавалось сохранять самообладание. Живое ее лицо слегка изменилось - нежные черты выражали волнение и некоторую нерешительность; широкоскулое, бледное, с трепещущими ноздрями. Я вспомнил слова Мими, мол, Тея запыхалась, поднимаясь по лестнице, но дело явно было еще и в усилии скрыть разочарование, которое она ощутила, поняв, что я не один. Она надела коричневый шелковый костюм, очень броский, и я подумал, что броскость его намеренная и Тея хочет поразить меня своим видом, но руки ее в перчатках слегка дрожали, украшенная цветами шляпка тоже словно колебалась на голове, и это еле слышное шуршание топорщившегося шелка несло в себе намек на внутренний трепет - так легкий плеск волн у мола говорит о необъятной шири и мощи океанских просторов.

– Ничего страшного, - сказала она.
– Ты же не мог знать о моем приходе. Так что я и не жду…

Освобожденный таким образом от необходимости рассыпаться в извинениях, я был теперь вправе и улыбнуться, но не мог заставить себя это сделать. Мне она помнилась богатой девушкой со странностями, занятой в основном соперничеством со своей сестрой, но теперь следовало переменить о ней свое мнение, поскольку, в отличие от прошлого, отношения наши вызревали в нечто другое. Казавшееся раньше неподходящим и недостойным с течением времени подвергается переоценке. Видимо, подобное произошло и с ней, не знаю только, что являлось первопричиной прежнего ее неприятия - собственная гордость или же те социальные препоны и условности, которые общество накладывает на молодых женщин, обязывая следовать им с жесткой неукоснительностью, порой такой обременительной для хрупких женских плеч. Я не знал, пыталась ли она побороть что-то в себе самой или просто ждала случая отбросить условности, но сейчас круг моих размышлений был шире и чувства я испытывал самые разнообразные. Иначе я бы просто прогнал ее, не пожелав жертвовать привязанностью к так нравившейся мне Софи Гератис ради того, что вызывало во мне одно лишь любопытство. И льстило моему самолюбию. Или же манило забрезжившей туманной перспективой возвращения к Эстер

Фенхель через ее сестру, ибо, как я уже говорил, злопамятством я не отличался и сколько-нибудь существенной обиды в данном случае не испытывал. Чего, как выяснилось, нельзя было сказать о Софи, поскольку она явно собиралась уходить.

– Что ты делаешь?
– заметив это, воскликнул я.

Она уже надела туфли и теперь, подняв руки, натягивала черное платье. Одернув его на бедрах и поправив на груди, она сказала:

– Знаешь, милый, если у тебя свидание…

– Но, Софи, если у меня и свидание, то только с тобой!

– У нас ведь легкая добрачная связь, не правда ли? Может, ты тоже собрался жениться, как и я. А наши отношения - это так, лишь бы время провести. Верно?

– Не уходи, - попросил я.

Но она не слушала меня и, приподняв ногу, чтобы зашнуровать ботинок, прикрыла обнажившееся бедро, словно выражая этим жестом не обиду на недостаточную убедительность моих слова, но суровую сдержанность и охлаждение прежнего любовного пыла. Чтобы вернуть ее, как я это понимал, мне требовалось пройти немало серьезных испытаний, а под конец, возможно, даже предложить ей руку и сердце, поэтому в глубине души я посчитал уход ее правильным, утратив способность впредь приукрашивать плотский интерес, бросивший нас в объятия друг к другу.

Мы услышали шорох подсунутой под дверь записки и шаги удалявшейся Теи.

– По крайней мере не стала дожидаться, пока я уйду, - сказала Софи, - но наглости постучать в дверь, хотя ты не один, у нее все-таки хватило. Это что, твоя невеста или как? Давай не стесняйся, прочти записку!

На прощание Софи чмокнула меня в щеку, но уклонилась от ответного поцелуя и не позволила проводить ее по лестнице вниз. Все еще не одетый, я присел на койку и, обдуваемый в тишине майского вечера легким ветерком из раскрытого окна, развернул записку. Там были адрес, телефон Теи и слова: «Пожалуйста, позвони мне завтра и не сердись на невольную бестактность».