Приключения Оги Марча

Мими сникла, прислонившись ко мне, и я почувствовал щекой, какая она горячая. Сидеть без опоры она теперь не могла, и я ее поддерживал, пока не привезли каталку.

Падилла исчез, и отвечать на вопросы, точно задержанному преступнику, пришлось мне. Появился и дежурный полицейский. Он вошел вместе с санитаром из боковой двери, на которой была изображена чашка кофе. Полицейский был в форме и даже при дубинке.

– Расскажите, что произошло, - сказал доктор в приемном покое.

– Вместо того чтобы меня допрашивать, почему бы вам не заняться больной?

– Вы ударили санитара?
– спросил полицейский.

– Он кинулся на вас?

– Кинулся, но не ударил.

Тут коп заметил мой смокинг, и подбородок его вытянулся, выглянув из жирных складок шеи.

– Что с этой женщиной? Вы ее муж? На ее руке нет кольца. Может, вы родственник или просто друг?

– Ну а Мими? Она что, без сознания? Ответить не может?

– Нет, она в сознании. А отвечать не хочет.

Вернулся Падилла. Впереди него поспешал доктор.

– Несите ее сюда, - сказал он, - осмотрим ее, насколько это возможно.

Мэнни бросил на меня победный взгляд.

Растолкав уже собравшуюся вокруг нас омерзительную толпу любопытных, только и ждущих случая поглазеть на чужое горе, мы последовали за доктором.

По дороге Мэнни излагал нашу версию:

– Она сама это сделала. Она простая работница и не может позволить себе ребенка.

– Каким образом она это сделала?

– Каким-то подходящим инструментом, я думаю. Женщины разбираются в этом куда лучше. Их учит жизнь.

– Да, я сталкивался с подобными лихорадками. Как и с лживыми объяснениями, что крайне неприятно, но если женщина остается в живых, мы обычно не ищем того, кто произвел аборт. К чему дискредитировать профессию?

– А на первый взгляд как она вам?

– Большая кровопотеря. Это все, что я могу пока сказать. Кто этот второй парнишка, который так волнуется?

– Ее друг.

– Вот ударь он санитара по-настоящему, встретил бы Новый год в кутузке. А почему он так вырядился?

– Да, а как же твое свидание-то?
– спохватился Падилла. Лицо его испуганно вытянулось, рука невольно метнулась ко рту. Бесшумные стрелки электрических часов в сверкающей чистотой комнате, куда мы вошли, показывали девятый час.

– Сначала я должен выяснить, что с Мими.

– Поезжай. Так будет лучше. А я останусь. У меня же нет свидания. И Новый год я, так или иначе, встречаю дома. Доктор не считает, что все так уж плохо. Куда вы с ней собрались?

– На бал в «Эджуотере».

– Да, состояние объясняется главным образом большой кровопотерей, а также инфекцией, внесенной, как я думаю, в ходе операции на брюшной полости, - сказал доктор, вернувшись.
– Где ей это сделали?

– Она сама вам все расскажет, если захочет, - сказал я.
– Я просто не знаю.

– А что вы вообще знаете? Например, кто оплатит ее пребывание здесь?

– Деньги есть, - вмешался Падилла.
– Разве вы не видите, какая на ней хорошая одежда!
– Он повернулся ко мне, крайне обеспокоенный: - Так ты уходишь или нет? Знаете, этот парень помолвлен с дочкой миллионера и под Новый год заставляет ее ждать!

– Выпишите мне пропуск, пожалуйста, чтобы попозже я мог вернуться и побыть с Мими, - попросил я доктора. Он недоуменно перевел взгляд на Падиллу, а я продолжил: - Ей- богу, док, давайте без проволочек, выпишите мне эту бумажку! Ну что такого страшного, если я вернусь? Да я бы вам рассказал всю эту злосчастную историю, только нет времени!

– Выпишите, чего вам стоит, вас же не убудет!
– вступился за меня Падилла.

– Моя подпись на входе не котируется, - сказал доктор.
– Но до утра я дежурю, поэтому просто зайдете и спросите меня. Моя фамилия Каслмен.

– Возможно, это будет не слишком поздно, - сказал я.

Я не сомневался, что сплетня, пущенная Келли Вайнтрау-

бом, уже достигла ушей дядюшки Чарли Магнуса. Но при этом полагал, что ни он, ни его жена еще не говорили с Люси. Не в предновогодний же вечер ей это сообщать, когда она собирается на бал! А вот позже они мне хорошо дадут по заднице. Но почему все-таки она попросила меня приехать на час раньше? Ведь до десяти бал не начнется. Я позвонил ей еще раз.

– Ждешь меня?

– Конечно, жду. Где ты находишься?

– Недалеко от тебя.

– А чем ты занят?

– Да вот пришлось задержаться в одном месте… Я уже еду!

– Поскорее, пожалуйста!

Над этой последней ее фразой я размышлял уже в машине. В ней не было любовного пыла, нетерпения, свойственного любовникам, не было нежности, как, впрочем, и жесткости. Не вписавшись в поворот на подъездную аллею, я последним усилием резко вывернул руль и прямо по грязи, задевая кусты, задним ходом подъехал к портику. Гремя стоптанными каблуками уличных ботинок - переобуться забыл, - я подошел к зеркалу в холле, чтобы поправить свой черный галстук, и там, в стекле, увидел за шторой дядю Чарли - выпяченный живот, носки туфель нацелены на меня; он сидя ждал среди восточной пышности гостиной с ее пестрым смешением бронзы, шерсти и всего, что делало это место средоточием силы и власти, а по бокам от него расположились Люси, ее мать и Сэм.

Похоже, против меня выставлена хорошо оснащенная боевая машина. Я был вынужден прийти, чтобы не огорчать Люси, теплое чувство к которой, оставайся у меня шанс, могло засиять новым светом. Я ожидал недобрых взглядов и язвительных намеков, но мог и пренебречь ими, защищенный, как броней, другой, большей моей бедой и тревогой, к тому же я не желал, чтобы на мне оставалось клеймо сластолюбца, клятвопреступника и притворщика, жертвы этих или каких- то иных пороков, которые они во мне подозревали. И потому был совершенно спокоен, полагая, что главное тут Люси, а мысль о выгоде совсем ни при чем: ведь я могу быть независимым от братьев, родственников, да и всех прочих, если чувство ее, как она всегда уверяла, истинно и она меня любит.

Но вот тут-то меня и подстерегал удар, поскольку, не зная всего ей сказанного, я понял, что с Люси провели работу.

Вместо того чтобы встать и поцеловать жениха, Люси, не поднимаясь с кресла, встретила меня широкой улыбкой, и эта странная улыбка - беглый и изящный росчерк любезности, выполненный губной помадой, - показалась мне знаменательной, она ширилась перевернутой воронкой, щелью, ведущей в зловещую пропасть, в шестой круг ада, уготованный еретикам.

Зарождаясь, эта странная улыбка рассекала, раскалывала лицо. Ах, это лицо, милое, лелеемое - чудесный представитель тела, умеющего порой, в приступе гордыни или пресытившись, лишить его чрезвычайных своих полномочий.