Приключения, почерпнутые из моря житейского
Шрифт:
– Пойдемте, маменька…
– Постой. Где эта дама? Мне сказала кормилица, что лошади разбили экипаж, ушибли какую-то даму и что она у нас…
– Нет, маменька, нет, не ушибли… у ней так, дурнота только… припадок… пожалуйста, не входите туда…
– Что ты меня держишь! Ах, боже мой, верно до смерти убили!
– Нет, не беспокойтесь, особенного ничего, – сказал Карачеев, – дышлом разбило кабриолет одного моего знакомого… Повеса ужасный! вообразите, приехал на гулянье с какой-то француженкой…
– С француженкой? Ах, бедная! Где она? я хочу ее видеть.
– Маменька! – проговорила
– Да пусти меня! Вы что-то от меня скрываете!… – сказала Софья Васильевна и хотела уже войти в диванную, но дикий крик дочери остановил ее.
Катенька упала на руки к мужу; перепуганная мать бросилась к ней.
– Боже мой, что с ней сделалось? – повторял Карачеев.
– Маменька… душенька, – произнесла Катенька, схватив руку матери, – дайте мне руку… дурно!
– Что с тобой, Катя?
– Не знаю сама… боль страшная… доведите меня в спальню…
– Пошлите скорее за доктором! – сказала Софья Васильевна, придерживая дочь.
– О боже, боже, ее как будто сглазила эта проклятая!… Скорей отправить их и сказать, чтоб коляска заехала за доктором.
И Карачеев побежал сам в конюшню.
Между тем Саломея, припав лицом к шитой подушке дивана, судорожно вздрагивала, и взволнованная грудь ее издавала глухой стон.
Вдруг раздался в зале голос Софьи Васильевны и болезненное восклицание сестры.
Саломея вскочила с ужасом, бросилась к двери, но как будто полымя обожгло ее, и она, окинув испуганным блуждающим взором комнату, выпрыгнула в открытое окно, под навес крыльца, и сбежала на дорожку будущей аллеи, которую покуда заменяли тумбы и зеленые столбики огородки тротуаров. Удаляясь от гуляющих в сторону, она скоро очутилась около пруда и, утомленная, бросилась на скамью.
Осмотревшись кругом с боязнию и не видя никого, она свободно перевела дыхание.
За деревьями вдруг послышались голоса. Саломея вздрогнула, хотела снова бежать; но это были двое молодых людей. Она успокоилась и склонила голову на руку.
– Уединение от печали, – сказал один из них, проходя мимо ее.
– Нет, это, кажется, печаль от уединения, – сказал другой. – Ступай, пожалуйста, убирайся от меня.
– Ну полно, оставь; это что-то порядочное.
– Тем лучше; мне и хочется чего-нибудь comme il faut [239] . Ступай, ступай, mon cher.
– Дудки, любезный! – сказал первый, удаляясь. Оставшийся молодой человек, очень приятной наружности,
но с плутовскими глазами, подсел к Саломее.
[239] Порядочного (франц.).
– Как приятно уединение, – сказал он, вздохнув, – ах, как приятно!
Саломея приподняла голову, взглянула на молодого человека, и дух ее замер.
– Георгий! – проговорила она; но без звуку, так тихо, что, казалось, только дыхание ее разрешилось этим именем.
– Но совершенное уединение – несчастие, – сказал молодой человек, как будто сам себе, бросив на Саломею страстный взор.
– Георгий! – повторила Саломея столь же тихо, – «и это он!»
– Вы позволите мне разделить с вами здесь
уединение? – спросил молодой человек, обращаясь к ней.«О, какие скверные мужчины, даже в эти лета! и это он!» – подумала Саломея, удаляясь.
– Куда вы бежите от меня? Чего вы испугались? Саломея пошла по дорожке, выходящей на шоссе. Молодой человек следовал за ней.
– Барыня, а барыня! подавать, что ли? – крикнул с шоссе извозчик Ванька, приостановив свою клячу. – Ась? извольте садиться!
Кровь закипела в Саломее.
– Боже, – проговорила она сама себе, – что мне делать! куда я пойду!
– Что ж, барыня? – повторил извозчик, – подавать, что ль? Саломея остановилась в отчаянии.
– Вы, кажется, заблудились? – сказал молодой человек, подходя к ней, – позвольте вас проводить?
– Georges! – вскричала Саломея вне себя. Молодой человек вспыхнул, оробел от недоумения. «Кто это такая? – подумал он, – она меня знает!»
– Georges!… – повторила Саломея смягченным голосом, откинув вуаль, – не стыдно ли тебе!
– Это вы, вы! – вскричал молодой человек, бросаясь к ней.
– Это я… Какая встреча!… Как ты переменился!… – сказала взволнованная Саломея. И она забылась, обняла юношу, того самого Георгия, которого хотела образовать в пример всем мужчинам.
«О милый друг! Теперь с тобою радость;А я один – и мой печален путь…» –раздался голос товарища из-за куста.
– Ах, пусти! – проговорила Саломея, отталкивая от себя Георгия.
– Не бойтесь, это мой товарищ.
– Мне все равно; бог знает, что подумает он обо мне!… Но… «Что мне делать?» – подумала Саломея. – Послушай, друг мой Георгий… ты сам, бог знает, за кого меня принял… Дай мне руку… я не знаю, где я найду теперь мужа…
– Вы замужем?…
– Замужем, – произнесла Саломея, – но, боже мой, найдет ли меня муж?… У нас сломался экипаж, лошади понесли… во мне замерло сердце, и я не помню… не знаю, как очутилась здесь одна… Георгий, ты меня проводишь?.
– Как угодно. Ах, как вы переменились, как вы похорошели!
– Я утомилась, пойдем, сядем. Покуда разъедутся все и покуда смеркнется… мне совестно идти пешком с тобой.
– Как можно пешком такую даль, надо взять извозчика.
– Это страшно!… Погодим… Расскажи мне, каким образом очутился ты здесь.
– История не долга. Батюшка прислал меня сюда к одному знакомому на руки, с тем чтоб он озаботился приготовить меня к университетскому экзамену для поступления на службу. Вот я и готовлюсь; но толку будет мало: я чувствую в себе призвание к музыке. Душа просит гармонических звуков, чтоб высказать чувства свои, отвечать голосу природы! Вы открыли во мне это призвание…
– О Георгий! как ты хорош! Я предвидела в тебе страстную душу, для которой нет иных выражений.
– А вы? скажите мне, куда вы исчезли вдруг? Это по сию пору тайна для всех нас. Батюшка стал еще угрюмее, привязчивее, скупее: только и знает, что считает деньги да жалуется, что скоро принужден будет идти по миру… Мне не высылает даже на необходимое, и я живу на чужой счет…