Приключения Ромена Кальбри

С отъездом Пато началась для меня еще более грустная жизнь и прежняя голодовка. Дядя проводил целые дни на постройках в своем имении, а я, окончив заданный урок, предавался самым безотрадным мыслям.

Больше всего, конечно, вспоминал я о своей прежней жизни в Пор-Дье и на Пьер-Ганте, а от этих мыслей о прошлом мне становилось еще тоскливее. Я написал несколько писем матушке, но почти все их уничтожил. Денег на марки у меня не было, а заставлять ее платить по шести су за письмо, когда она сама зарабатывала всего десять су в день, у меня не хватало духу.

Поэтому все мои сношения с ней ограничивались поклонами, которые я передавал ей один раз в неделю через торговца соленой рыбой, когда он отправлялся по субботам в Пор-Дье за товаром.

Я забыл сказать, что в это время к моим невзгодам прибавилась еще одна: с некоторых пор я стал замечать, что моя порция хлеба стала уменьшаться сравнительно с прежней, очевидно, кто-то резал мой хлеб. Дядюшкина половина всегда находилась под ключом, а моя лежала в незапертом месте. В доме, кроме нас двоих, никого больше не было. Я сделал надрезку на хлебе и на другой день убедился, что кто-то резал его без меня. Тогда я решился поймать вора, который пользовался моими несчастными крохами.

Оказалось, что это был сам дядя. Я накрыл его на месте преступления: он резал мой хлебец в тот момент, когда я открыл дверь, за которой нарочно спрятался. Негодование придало мне храбрости, на которую я обыкновенно не был способен в сношениях с ним.

— Дядюшка, ведь это мой хлебец, — во весь голос закричал я, — зачем же вы его режете себе?

— Да разве я режу твою коврижку для себя, — спокойно ответил он, точно ничего не случилось, — это я резал для белой кошки; у нее теперь котята, я думаю, ты не желаешь, чтобы они подохли с голоду. Надо жалеть и животных, Ромен, запомни это раз навсегда.

Что мне оставалось отвечать на это! Я отлично понимал, что он лжет, но уличить его не мог, зато на сердце закипала злоба; одна мысль, что я был его племянником, вызывала у меня краску стыда.

Еще со времени нашего визита в контору братьев Леге у меня появилось к дяде Симону недоброе чувство, оно все росло и росло по мере того, как я видел, какой это был жадный, жестокий и фальшивый человек.

В детской душе моей разгоралось доселе неизвестное чувство презрительной ненависти. Каково же мне было сознавать, что я нахожусь в его полной власти.

Теперь, после стольких лет, вспоминая все проявления его необыкновенной скупости, мне становится смешно, до того они были нелепы, но тогда я испытывал глубокое негодование и обиду.

Обыкновенно он одевался страшно грязно и неряшливо. Каково же было мое удивление, когда я увидел его однажды утром перед зеркалом; он заботливо оглядывал себя со всех сторон и примерял шляпу.

При этом верх шляпы он вычистил по ворсу, а низ против ворса; так что одна половина была гладкая, а другая взъерошенная. Я подумал, уж не с ума ли он спятил? Шляпу эту он очень берег и надевал ее с большими предосторожностями, чтобы как-нибудь не испортить и не смять.

— Пойди-ка сюда, Ромен, — сказал он, — что ты думаешь насчет моей шляпы? Какова она?

Мне пришло в голову несколько ответов, но я не рискнул их высказать вслух.

— Имеет ли моя шляпа достаточно траурный вид и похожа ли на креп нижняя часть с приподнятым ворсом? Дело в том, что твой дядя, а мой брат Жером из Канкаля, умер; и мне сегодня надо идти на его похороны, а это требует больших расходов; надо потратиться на дорогу, надо купить креп на шляпу, и всего для одного раза, потому что я, слава Богу, не настолько глуп, чтобы носить траур по смерти человека, не оставившего после себя в наследство ни гроша!

Я никогда не видал дяди Жерома, но слыхал о нем от матери, что это был бедный и несчастный человек. Я также знал, что они росли вместе с дядей Симоном и были почти однолетки. И теперь меня страшно возмутило то равнодушие, с которым он относился к его смерти.

Положим, такое отношение к людям со стороны дяди для меня было не ново, я видел его жестокость и бессердечие чуть ли не на каждом шагу. Ведь деревенский стряпчий и пристав судебный — это человек, который является свидетелем всяких бед и всяких перемен со своими односельчанами, тем более что дядя был еще и банкиром или, вернее, ростовщиком в Доле. Я невольно присутствовал при всех его переговорах с клиентами, и он удалял меня из комнаты только в исключительных случаях, когда решались какие-нибудь выходящие из ряда вон важные дела.

Никогда я не видал его растроганным несчастьем ближнего; к слезам и мольбам он оставался глух и нем, как истукан, а если слезы и просьбы начинали ему надоедать, он вынимал часы и клал их рядом с собой.

— У меня нет больше времени для разговоров, у вас есть что-нибудь сказать мне деловое, я к вашим услугам, но имейте в виду, что каждый час моего времени стоит четыре франка. Теперь четверть первого, угодно вам продолжать?

Такое отношение к бедным людям часто меня возмущало до глубины души, но я не смел вмешиваться. Первый раз, когда я не вытерпел и осмелился вступиться за одного бедняка, я за это жестоко поплатился своими боками.

Вот как было дело: дядя купил с аукциона старинное аристократическое имение, купил он его за бесценок и отделывал теперь дом заново; он ездил туда лично следить за работами почти каждый день и возвращался поздно вечером. Однажды в субботу, в его отсутствие, пришел каменщик, который производил все ремонтные работы в доме; он очень удивился, застав меня одного, потому что дядя сам назначил ему этот день и час для сведения счетов.

Трафарен — так звали каменщика — остался ждать; прошел час, другой, третий, а дяди все не было, он вернулся домой только к 8 часам вечера.

— А! Это вы, Трафарен! — удивился он. — Вы долго ждали, что делать, — меня задержали важные дела.

У дяди Симона была манера, которую впоследствии я не раз замечал и у других так называемых деловых людей: они всегда стараются напустить на себя важность, хотя бы дело шло о пустяках.

Вместо того чтобы заняться делом с Трафареном, он стал меня расспрашивать, что было без него в течение дня; перечитал полученные письма и бумаги, пробежал листы описей, проверил мою работу, и только тогда, наконец, обратился к каменщику, терпеливо ожидавшему конца всех этих проволочек.

— Ну, что же вы хотите от меня, милый друг?

— Г-н Кальбри, вы хотели уплатить по счету, а мне до зарезу сегодня нужны деньги!

— Это весьма возможно, но у меня теперь нет ни копейки денег.

— Завтра мне срок платежа по векселю вашего компаньона, если я не заплачу, он подаст на меня к взысканию; вот уже шесть месяцев, что вы обещаете уплатить за работу; я поверил вашему слову и дал на срок вексель.

— Слову! Что такое слово! — с досадой перебил дядя.

— Разве я сказал вам, что даю честное слово платить именно в эту субботу! И так слово, о котором вы так много говорите, было дано неопределенно: слово слову рознь, надо это различать, г-н Трафарен; не забывайте этого на будущее время.