Приключения русского дебютанта

Заглянув в сильно потрепанный справочник по европейским концлагерям, Коэн обвел пальцем горизонт и произнес ровным ТОНОМ:

— Вон там. Пруды с человеческим пеплом.

Он указывал туда, где кончались трубы и начинался лес оголенных деревьев. По опушке леса ковыляли люди; возможно, та самая тургруппа, чей автобус пустовал на парковке.

Продолговатое облако уплыло, и солнце последних зимних дней засияло с удвоенной энергией. Владимир зажмурился и приставил к глазам руку козырьком.

— О чем ты думаешь? — спросил Коэн, приняв жест Владимира за проявление болезненных переживаний.

— Он устал, — сказала Морган. Она понимала: что-то не так, но подозревала, что не только в Аушвице дело. — Ты ведь немного устал, правда, Владимир?

— Да, спасибо. — Владимир едва не отвесил Морган поклон в благодарность за вмешательство. Меньше всего ему хотелось разговаривать. Ему хотелось остаться одному. Он улыбнулся и, выставив указательный палец, словно маня друзей за собой, принялся спускаться по ступенькам в гущу печных труб и уцелевших бараков.

Коэн и Морган шагали вдоль рельсов. Через каждые несколько метров Коэн останавливался, чтобы сделать изобличающий снимок. Время от времени они ныряли в бараки посмотреть, в каких ужасающих условиях существовали узники, хотя в отсутствие человеческого элемента многое приходилось домысливать. Продвигались они по направлению к яме с человеческим пеплом, вырытой в тупике железной дороги. Владимир, отколовшись от Коэна и Морган, бродил в одиночку между главной смотровой вышкой и лесом. Где-то здесь должна была находиться разгрузочная платформа, на которой новоприбывших сортировали: одних отправляли на мгновенную смерть от «Циклона Б», других на медленную — от непосильного труда.

Нелегко было воссоздать в воображении этот процесс, поскольку от того, что здесь когда-то находилось, осталась лишь узкая полоска пыльной земли, ведущая прочь от полотна. На рельсах стояла единственная постройка — дряхлый деревянный сторожевой пост, приподнятый на сваях, отчего он напомнил Владимиру избушку Бабы-яги. В сказках избушка держалась на куриных ногах, доставлявших Ягу туда, где у нее возникало желание устроить разгром. Изба могла также действовать по собственной воле, проносясь галопом по деревне и топча добрых христиан.

Бабушка Владимира, исполняя долг русских бабушек, рассказывала внуку сказки про Бабу-ягу, стимулировавшие поедание творога, гречневой каши и прочих пресных деликатесов отечественной кухни. Но, поскольку сказки были взаправду страшными, бабушка смягчала впечатление от кровавой резни, вставляя успокоительные оговорки, вроде: «Надеюсь, ты знаешь, что Баба-яга не съела никого из нашей родни!» Владимир так и не понял, осознавала ли она глубинный смысл этой оговорки. Однако его семье действительно удалось ускользнуть от Гитлера почти в полном составе. И спасла Гиршкиных от Гитлера именно бабушка, а вот доморощенный Сталин оказался ей не по силам.

До войны Гиршкины обитали на Украине, неподалеку от Каменец-Подольска, города, чье еврейское население было сметено с лица земли на начальной стадии плана «Барбаросса». И до первой войны Гиршкины обитали там же и даже тогда процветали. Они владели не одной, но тремя гостиницами, где останавливались пассажиры почтовых карет, и потому можно считать, что Гиршкины создали первую в истории сеть мотелей. То есть ее украинский вариант.

Члены семейного клана, будучи людьми практичными, всегда шли в ногу со временем. Когда исход большевистской революции был предрешен, семейство выгребло все свое золото, погрузило его в тачку (если верить бабушке, тачка наполнилась доверху) и вывалило груз в местную речушку, после чего решительно потопало домой доедать последнюю осетрину с икрой. Избежав таким образом обвинений в буржуазности, Гиршкины встали на пролетарскую ногу, и воплощением этой особой конечности — подобно тому, как на еврейской Пасхе баранья рулька символизирует силу длани Господней, — стала бабушка.

Она вступила в пионеры, потом в комсомол и, наконец, в саму партию. Сохранились фотографии с ней в этих ролях: глаза пылают, рот болезненно искривлен в ухмылке — ни дать ни взять героиновая наркоманка, закинувшаяся дозой. Иными словами, на этих фотографиях бабушка являла собой образец советского агитпропа, чему немало способствовала пышная крестьянская грудь и самые широкие плечи в округе, — плечи, навсегда оставшиеся развернутыми благодаря осанке, за которую бабушка получила приз в старших классах. Во всеоружии всех этих достоинств бабушка отправилась в Ленинград. Там она умудрилась поступить в печально прославившийся Институт педагогики, где наиболее надежных товарищей обучали науке идеологического воспитания первого поколения революционных малюток.

Окончив институт с отличием, Владимирова бабушка добилась громкого успеха в приюте для детей с психическими отклонениями. В то время как жеманные петербурженки чурались народных дисциплинарных методов воспитания, бабушка собственноручно выбивала дурь из сотен заблудших мальчиков и девочек, и уже через несколько дней детишки, стоя на коленях, распевали «Ленин — всегда живой». Распевали, когда не драили перила, не натирали полы воском и не прочесывали окрестности в поисках металлолома; бабушка убедила их, что металлолом будет переработан на танк, на котором они смогут прокатиться по городу. Не прошло и года, как этот деловой подход, выглядевший свежо на фоне орудующей розгами, размахивающей ремнем провинции, привел к столь поразительным результатам, что почти всех детей признали психически здоровыми. И верно, многие из них преуспели в разнообразных областях советской жизни, большинство — в армии и органах безопасности.

За приютские достижения бабушке дали дешевую оловянную медаль и целую среднюю школу во владение. Но самым полезным следствием ее успеха стала возможность перевезти Гиршкиных из унылого, индустриального Каменец-Подольска в просторный, обшитый вагонкой дом на окраине Ленинграда. Этот первый переезд избавил семью от столкновения с СС и их бравыми украинскими подручными, второй же бабушкин маневр — эвакуация семьи до того, как Ленинград был взят в блокаду, — спас Гиршкиных от голодной смерти и бомб Люфтваффе. Как бабушке удалось, потянув за нужные ниточки, усадить тридцать Гиршкиных в поезд, идущий на Урал, где ее четвероюродный брат, лишь отчасти еврей, мирно пас овец в тени завода по переработке руды, оставалось лишь гадать. Старуха хранила эту тайну, как НКВД свои архивы, но, впрочем, особой тайны и не было. Любой, кому под силу реформировать сиротский приют или, что еще замысловатее, десять лет тянуть мечтательного и забывчивого Владимирова отца, пока тот учился в мединституте (вместо обычных пяти), — такому человеку ничего не стоило пробиться сквозь запруженные железнодорожные артерии военной России.

Вот какова была женщина, думал Владимир, уберегшая его семью от лагеря Аушвиц 2-Биркенау. Если бы он хоть на йоту сомневался в агностицизме, сейчас было самое время пробормотать то, что осталось в памяти от поминального каддиша. Но Ивритская школа разрешила все загадки опустевших небес, потому Владимир лишь с улыбкой вспоминал свою неугомонную бабушку, какой он ее знал с детства.

Он глянул вниз, на рельсы, где Коэн, стоя на коленях, фотографировал облако, ничем не примечательное перистое облако, словно взятое с иллюстрации в учебнике по метеорологии и, однако, благодаря шальному польскому счастью сподобившееся бессмертия, проплыв над бывшим концлагерем именно в тот день, когда туда явился Коэн. Тем временем тургруппа добралась до железнодорожного полотна и направилась к ним прогулочным шагом, — вероятно, пруд с человеческим пеплом изрядно действовал на нервы и любящие комфорт туристы предпочли вернуться к баракам.

А возможно, Владимир был пристрастен.

Да, пора уезжать отсюда! Любая мысль неуместна, любой жест отдает ересью. Хватит! То ли дело его бабушка, ускользнувшая от газа и бомб, вложившая душу и тело в советский строй, который в итоге забрал не меньше жизней, чем тевтонское зло, выплеснувшееся за пределы Германии бронированными колоннами и меткими бомбежками. Урок, преподанный бабушкой, был предельно ясен Владимиру, и жаль, что соплеменники-евреи, интернированные в пруду с пеплом, его не усвоили. Сматывайся пока можешь и чего бы тебе это ни стоило. Беги, пока гои не добрались до тебя, а они доберутся, сколько бы ты кругов ни нарезал с Костей и сколько бы они ни клялись в любви, пока льется абсент.