Приключения Вернера Хольта. Возвращение

В классе зааплодировали и засмеялись.

Эберсбах опять почесал в затылке.

— Да и вообще Кантор… — продолжал он. — Знаете, как он представлял себе множество? Как бездну! Я этого и по сей день не понимаю. Для меня множество — это нечто полное с краями и даже через край.

— Вы сегодня в ударе, — ввернул Хольт.

— А ты придержи язык! Ступай на место, Аренс! Ты для математики умом не вышел, изучай черную магию и становись врачом. Что до меня, — продолжал Эберсбах, удобнее располагаясь на стуле, — то вам с настоящей минуты надлежит титуловать меня господин профессор. — Он вынул из конверта письмо и продолжал, постукивая по нему трубкой. — Некий уважаемый синклит назначил меня ординарным профессором по теории чисел. Нет, Гофман, не местный факультет, наши господа интуиционисты меня не признают. Это в одном приморском городе, далеко отсюда. — Он зевнул. — Я — и вдруг профессор! То-то они удивятся. Им и невдомек, какой я неописуемый лентяй. — Он спрятал письмо, спустился с кафедры и стал в проходе между партами. — А теперь мы немножко займемся напоследок. После каникул с вами эту премудрость будет дожимать Лоренц. Мы же начнем нечто новое и очень важное, потому-то его и не включили в учебный план. Теория погрешностей при наблюдении, теория вероятности. Хольт, к доске!

Хольт вышел вперед. В классе стало тихо.

— Давайте немного пофилософствуем, — продолжал Эберсбах. — Перед нами случайность, и мы хотим математически взять ее за рога.

Он уже не балагурил, а говорил сосредоточенно, с расстановкой. Жаль, что мы теряем Эберсбаха, думал Хольт.

На большой перемене Гофман взобрался на кафедру.

— Эберсбаху полагается прощальный подарок. Несите завтра деньги!

— Это что за диктатура! — возмутился Гейслер.

— С такими кретинами, как ты, нельзя без диктатуры! Ты еще у меня и по морде схлопочешь!

— Но, господа! — вмешался Аренс. — К чему эти ссоры? Пора нам найти общий язык!

— Найти общий язык! — завопил Бук и даже не усидел на парте. — Дайте мне выступить! Можно? Я вам закачу буржуазно-демократическую р-р-революционную речь против произвола и диктатуры учителей и за нерушимое единство всего сословия учащихся. — Он вскочил на парту и закричал, потрясая кулаками: — Итак, школьники! Discipuli! Школяры! Наши угнетатели учителя организовали заговор, чтобы утопить в потоках пота наше юное самоопределение! Так наведем же на этих зануд пушку разума и прилежания и погребем их под известью их собственных склеротических мозгов! Пора нам…

Дверь распахнулась, и вошел Готтескнехт. Он, конечно, все слышал в коридоре.

— Я вам покажу юное самоопределение! — воскликнул он. — Что до извести, мы еще увидим, у кого ее больше! Подите сюда, Бук! Я хочу проверить ваши знания! Изложите-ка программу жирондистов, но имейте в виду, эта отметка войдет в табель!

Присмиревший Бук слез с парты. Он не приготовил урока и, мучительно краснея, бормотал что-то нечленораздельное. Но Готтескнехт, казалось, его и не слушал. Он прошел по рядам и остановился у парты Хольта.

— Мне надо с вами поговорить, — шепнул он. — Дождитесь меня после уроков.

С тех пор как Хольт переехал в Южное предместье, им с Готтескнехтом часто случалось после уроков идти вместе домой. Готтескнехт расспрашивал Хольта о смерти Мюллера, о первом знакомстве Хольта с учением Маркса и Энгельса, о его гамбургских приключениях, а также об Уте и докторе Гомулке. Но сегодня, проходя через сквер, Готтескнехт вдруг остановился.

— Я обязан вам многими полезными советами, — сказал он с подавленным видом. — Роман Бехера, антифашистские речи Томаса Манна и его «Венецианское кредо» — все это ценнейшие указания, которых ученик скорее вправе ожидать от учителя.

— Какое это имеет значение? — сказал Хольт.

Готтескнехт кивнул.

— Вот и насчет Маркса. Я последовал вашему совету, но мне остается лишь позавидовать той безоглядности и беззаботности… короче говоря, тому увлечению, с каким вы восприняли Маркса и Энгельса. Я не решился обратиться к ним без подготовки и уже несколько месяцев как взялся за Меринга, которого Шнайдерайт подарил мне на рождество. И сразу же споткнулся! Я многое могу вынести, Хольт! Но того, как Меринг клевещет на Шиллера, я вынести не в силах. А он в самом деле клевещет на Шиллера, причем суждения его попросту некомпетентны! И, наконец, что бы вы ни говорили, Хольт, где должное уважение к величию духа? И точно так же Маркс и Энгельс отпугивают меня своим стремлением ниспровергнуть, зачеркнуть все, что мне дорого и свято. Что поделаешь, я мещанин, я дорожу этой нашей ветошью!

Хольт только с удивлением взглянул на Готтескнехта.

— Поймите меня правильно, — продолжал тот, беря своего питомца под руку. — Мне дорога мечта гуманистов о том, что человек свободен, даже если родился в цепях. Мне дорог нравственный закон Канта, и я не могу вынести, когда все это огулом зачеркивают. — И с ноткой ужаса в голосе: — Подумайте, Маркс называет категорический императив «старым кантианским хламом».

— Так ведь это и есть хлам, — возразил Хольт. — Зачем себя обманывать?

Некоторое время Готтескнехт молча шагал с ним рядом.

— Но это же грандиозно по мысли! — воскликнул он наконец.

— Что из того? Значит, это грандиозный по мысли хлам.

Лицо Готтескнехта замкнулось.

— Я вас понимаю, господин Готтескнехт, — продолжал Хольт уже мягче. — Вам это все дорого. — Хольта трогало, что его старый учитель не меньше, чем он, страдает и бьется, стараясь отрешиться от привычных воззрений. — Вам дороги гуманистические идеалы классики, о которых вы твердите нам в школе. Мне они мало что говорят. У меня свой унаследованный груз, и мне надо от него освобождаться. Я был воспитан в презрении ко всякому гуманизму. Разве не жесточайшим разочарованием было для нас то, что традиционный гуманизм оказался не в силах противостоять штурмовому отряду, вооруженному кастетами и револьверами? Я уже рассказывал вам, как погиб Петер Визе. Петер Визе, как я теперь понимаю, был как бы гуманистическим антиподом… Вольцова, и все же он не был истинным его антиподом, хоть в нем жили ваши классические идеалы высокой человечности. Визе попросту вывели в расход, его гуманизм оказался банкротом. Пусть и грандиозный по мысли, он был обречен на банкротство. Человек благороден, бескорыстен и добр… Это было на Восточном фронте, у танкового заграждения. Визе действительно проявил благородство, бескорыстие и доброту, недоставало лишь одного: ему следовало бы опираться на танковые дивизии Конева! Гуманизм должен быть агрессивным, воинствующим, вооруженным до зубов! Поверьте, Готтескнехт, мне война осточертела. Долой войну на веки вечные! Всякий, кто меня знает, поверит в мою искренность! Долой войну на веки вечные! Но стоит мне подумать о Петере Визе, стоит вспомнить свою гамбургскую родню и что за типы там разгуливают на свободе, как мне хочется схватиться за автомат, и я уже сегодня оглядываюсь в поисках истинных товарищей по оружию и вижу среди них Зеппа Гомулку, ну и, разумеется… — Тут Хольт запнулся.

Разумеется, и Шнайдерайта.

— Надеюсь, вы меня понимаете, — продолжал Хольт, оправившись от замешательства. — Я ни на секунду не возражаю против гуманизма наших классиков как идеи. Натан [26] великолепен, как и Ифигения, [27] ведь тиран и здесь и там побежден благородной человечностью. Это так же прекрасно, как и сказка о певце в «Генрихе фон Офтердингене». [28] Помните, король выдает дочь за юношу без рода без племени только потому, что тот хорошо поет. На самом деле он бы его, конечно, прогнал в три шеи, как любекские Бергманы не приняли бы меня, рискни я показаться у них в обществе даже такой девушки, как Гундель. Короче говоря, всякий гуманизм обречен тирану, если не опирается на более мощные, чем у противника, танковые дивизии. Разве мы не узнали это на собственном опыте?

26

«Натан Мудрый» (1779), драма Лессинга.

27

«Ифигения в Тавриде» (1787), драма Гёте.

28

Роман немецкого писателя Новалиса (1802).

— А что же станется с великими памятниками гуманистических идей, с нашей классической литературой?

— Они будут жить как памятники искусства и доброй воли. Но на сегодня в качестве мировоззрения это хлам. Так и запишем, господин Готтескнехт, это чистейшая болтовня. А зачастую и ложь. Не выдавайте же за мировоззрение благочестивую окрошку из Канта и иже с ним — вплоть до Альбера Швейцера! В лучшем случае это иллюзия! Тогда как у Маркса нас так подкупает его холодная, критическая переоценка нашего духовного инвентаря! Маркс не обманывает ни нас, ни себя. Прочтите его ранние работы, и вы увидите, какой это к тому же стилист, нашим газетчикам не мешает у него поучиться превосходному немецкому языку. И неверно, будто он низвергает все и вся. Когда Маркс разделывается с буржуазной идеологией, то есть, по-вашему, ниспровергает основы, он в сущности утверждает величие человека и грезит о его прекрасном будущем. Да и неверно, будто Маркс зачеркивает все прошлое, у него тоже есть своя традиция. Вы исходите от Канта, отсюда ваше недовольство. Но можно избрать себе и других предков: Гераклита, Джордано Бруно, Гегеля, Фейербаха. Я за последнее время кое-что подчитал. Одно, во всяком случае, полезно помнить…

Они дошли до института.

— Пожалуйста, продолжайте! — сказал Готтескнехт.

— Одно нам следует себе уяснить. Мы должны отмежеваться не только от нацистской идеологии, но и от той, унаследованной, традиционной, которой, можно сказать, пропитались насквозь. Помните у Рильке: «Оно переполняет нас. Мы тщимся его упорядочить, а оно распадается. Мы снова тщимся его упорядочить и распадаемся сами!» Я не хочу распадаться, господин Готтескнехт, а потому и не стараюсь привести в порядок унаследованные, привычные, традиционные идеи. Я предпочитаю порвать с ними.