Приключения Вернера Хольта. Возвращение

— Это можно истолковать и так, — согласился Хольт.

— Дайте мне кончить! Вы от нас отворачиваетесь, я бы даже сказал, весьма заносчиво. Разрешите уж и мне говорить напрямик. Вы мелкобуржуазный индивидуалист, вы бьетесь над всякими проблемами, но только не над подлинными проблемами нашего времени. Их вы сторонитесь. Гундель рассказывала — чего вы только не читаете; а вы бы почитали «Как закалялась сталь», по крайней мере увидели бы, как человек справляется с самим собой. Гундель говорит, что по основным политическим и экономическим вопросам у вас с нами нет расхождений. Это меня радует. Кончайте же со своим мелкобуржуазным индивидуализмом!

— У вас бывали и более удачные выступления, — заметил Хольт. — Когда вы принесли мне «Манифест», вы беседовали со мной куда более убедительно, не говоря уже о том, что и более человечно. Все зависит от того, интересует ли вас наш разговор для проформы или по существу. Если вам желательно переубедить мелкобуржуазного индивидуалиста, нечего толочь воду в ступе. Но это замечание, так сказать, между строк, не придавайте ему значения. Не угодно ли еще чашечку?

— По-видимому, я выразился недостаточно ясно, — спохватился Шнайдерайт и вдруг остановился. Казалось, он задумался над собственными словами, устремив серьезный и даже пытливый взгляд куда-то вдаль.

— Когда вы сцепились с Готтескнехтом в погребке, — продолжал Хольт, — я мог бы подписаться под каждым вашим словом. Я тоже иногда веду с Готтескнехтом дискуссии, и вы могли бы также подписаться под моими словами. А это значит, что у нас с вами нет расхождений не только по основным вопросам и, следовательно, чтобы в чем-то меня убедить, вы могли бы обойтись и без «мелкобуржуазного индивидуалиста».

— Вы, видать, порядком обиделись! А ведь у меня и в мыслях не было вам досадить. Ваша общественная прослойка еще цепляется за свой индивидуализм. Я не мог предположить, что вы других взглядов.

— Что до человеческой личности и ее запросов, тут вы не шибко сильны, — возразил Хольт. — Вы делите общество на прослойки, а потом обращаетесь с людьми как с мешком бобов: здоровые в похлебку, червивые на покормку. Я уже говорил об этом Гундель, только другими словами.

— Вы задали Гундель трудную задачу — отыскать в ваших сумбурных замечаниях зерно здоровой критики, — возразил Шнайдерайт. Слова Хольта не столько обидели его, сколько раззадорили. — Ваша беда в том, что вы сами не знаете, что вам в конце концов нужно.

— Вы, кажется, вышли из кризиса проформы. Продолжайте в том же духе, и я готов вас слушать, хоть вы и обвиняете меня в сумбурности и прочих смертных грехах.

— Насчет мешка с бобами было тоже неплохо сказано. И мне еще придется хорошенько покумекать, нет ли в этом зерна истины. К счастью, оба мы не слишком чувствительны. Но теперь я знаю: простые вещи до вас не доходят. В другой раз постараюсь подзагнуть вам что-нибудь помудренее, до вас это лучше дойдет.

— А я постараюсь, — не остался в долгу Хольт, — приблизиться к вашим представлениям о моей общественной прослойке, чтобы не усложнять вам жизнь!

Оба засмеялись, и Хольт подумал, что Шнайдерайт в сущности славный малый. Жаль, что он постоянно становится ему поперек дороги. Если б не это, они бы поладили.

— Вернемся к нашей теме, — сказал он с неожиданной серьезностью.

— Одно только Гундель позавчера вынесла из ваших слов: вы очень одиноки. Нехорошо жить особняком, только собой и для себя…

А сейчас, конечно, последует обычное приглашение в молодежную организацию. Смешно да и только! Как они всё упрощают! Хольт улыбнулся немного иронически, свысока. Увидев эту улыбку, Шнайдерайт замолчал. Но на этот раз он реагировал не так, как раньше. Он устремил на Хольта долгий взгляд и спросил так тихо, как только позволял его бас:

— Что вы, собственно, имеете против меня?

Хольт кивнул, он словно ждал этого вопроса. А затем обстоятельно набил трубку и, не торопясь, закурил, точно умышленно испытывая терпение Шнайдерайта.

— Ничего я против вас не имею. Нет уж, дайте мне сказать! Вы во времена фашизма сидели в заключении, тогда как я до недавнего времени был его безответным пособником. Вы с детства боролись с фетишами, с мнимыми идеалами прошлого, тогда как я носил их в своем сердце, и мне стоило мучительных усилий с ними порвать. Ваша жизнь с самого начала идет в одном направлении, и вы с него не свернете до самого конца, тогда как моя надломлена посередине… Она началась ужасным концом, и если мне даже удастся чего-то достигнуть, мой конец будет в сущности лишь началом. В корне различное прошлое сделало из нас разных людей, и в то время как вы держитесь за ваше прошлое, мне надо освободиться от моего. Но если и война доказала мне, что мой привычный мир должен быть разрушен и выброшен на свалку истории, то отсюда не следует, что я могу в два счета акклиматизироваться в вашем мире. Я всячески стараюсь вам не мешать и ставлю себе задачей быть здесь, у вас, полезным моим соотечественникам. Большего вы от меня не можете требовать!

Шнайдерайт кивнул, словно был удовлетворен этим ответом.

— Я мог бы вам кое-что возразить, но это не такой вопрос, который можно разрешить в отвлеченных дискуссиях. Я пришел к вам с конкретным предложением: едемте с нами на взморье, в туристский лагерь. Не стоит обсуждать подробно, чем мы отличаемся друг от друга и что еще, возможно, нас разделяет; нам с вами невредно просто пожить вместе!

Хольт был убежден, что у Шнайдерайта нет никакой задней мысли, он говорит то, что думает: давайте не мудрствовать, едемте вместе к морю, поживем как друзья, в мире и согласии. На одну короткую секунду лицо его прояснилось, и он уже готов был сказать «да». Ему представились палатки на побережье, он услышал шум прибоя, увидел море и слепящее солнце.

И увидел Гундель бок о бок со Шнейдерайтом.

Нет, не станет он изображать статиста на сцене, где Шнайдерайту и Гундель принадлежат главные роли и где на роль премьера мог бы рассчитывать он сам. Лучше уж играть героя в бездарной пьесе, хотя бы и под названием Карола, чем быть статистом в ансамбле Шнайдерайта.

— Сожалею, — сказал он, не задумываясь над тем, как Шнайдерайт истолкует этот неожиданный поворот. — Время каникул у меня заранее расписано. Весьма сожалею! Зря вы потрудились!

Вечер на Балтийском побережье. Первый вечер. Впервые Гундель и Шнайдерайт видели закат на море. Они бродили по дюнам, дул сильный ветер, где-то в открытом море штормило, волны накатывали на берег и разбивались о песчаные отмели.

По прибытии их ожидали неприятности: дело было организовано из рук вон плохо, в палатках не оказалось свободных мест. Но Шнайдерайт все уладил, он разместил свою группу в близлежащем поселке — юношей в просторной риге, а девушек по рыбачьим хибаркам с тростниковыми кровлями. Питание им обеспечивали в лагере. Неприятные впечатления быстро сгладились.

— Что у тебя произошло с Вернером? — приступила Гундель к Шнайдерайту с допросом. — Он показался мне каким-то странным.

— Я заходил к нему. Сначала мы перебрасывались шуточками, смеялись, и знаешь, он мне даже понравился. Но едва я пригласил его ехать с нами, как на него нашла обычная дурь. Сожалею, мое время расписано… Что-то в этом роде… — Шнайдерайт остановился и стал глядеть вдаль; солнце село за горизонт, ветер заметно спал. — Не понимаю, что за этим кроется. Но что-то кроется.