Приключения во дворе

Как будто никто и не приходил. Трое ребят стояли в сторонке и старались не смотреть на Быка. Те же гнилые доски сараев да источенные временем кирпичи, тот же маленький кусочек неба наверху. То же самое, что всегда.

Впрочем, нет. Ему не почудился приход Кати Кукушкиной. На булыжнике, возле его ног, лежали две скомканные пятёрки, трёхрублёвка и две рублёвые бумажки.

И опять Вова Бык понял, что его несправедливо обидели. Ну, хорошо: обыграл он парня, допустим, вы считаете, что это нехорошо, но ведь не вор же Вова Бык, не жулик. Отдали ему долг, и всё в порядке. Так нет, почему-то его хотят ещё оскорбить! Швырнули пятнадцать рублей, как будто он жулик какой. А Вова чужого не возьмёт, своё ему подай, да, а чужого ни-ни.

Так ему показалось обидно, что Катя швырнула ему в лицо эти рубли и пятёрки, что ярость охватила его. Он торопливо подобрал деньги с земли и кинулся к щели, чтобы догнать Катю и швырнуть ей пятнадцать рублей обратно. Пусть все видят, что Вове Быку чужого не надо.

Он ринулся к щели и налетел на Пашу Севчука.

Паша Севчук, убедившись, что его имя не было произнесено и, стало быть, его репутация не пострадала, незаметно отделился от остальных и, убедившись, что его никто не видит, скользнул обратно за сараи.

— Ты куда? — ласково спросил он Быка.

— Пусти! — сказал Бык. — Я ей в рожу эти деньги швырну!

— Подожди, — сказал Севчук. — Бросить пятнадцать рублей всегда успеешь. Анюта тоже тебе отдала?

— Отдала, — сказал Бык, — но мне чужого не надо!

— Чудак, — сказал Паша Севчук. — Думаешь, Анюта расскажет Кате, что она отдала долг? Нет, не расскажет, — разъяснял этот удивительно сообразительный мальчик. — И Анюте никто не расскажет, что тебе отдали деньги. Это я тебе слово даю. Значит, чистой прибыли пятнадцать рублей. Будем считать — пополам. Можно даже, чтобы не ссориться, поделить так: тебе восемь, мне семь.

Паша взял из руки растерявшегося Быка пятнадцать рублей, взял себе пятёрку и две бумажки по рублю, а остальные вложил Вове обратно.

И тут произошло неожиданное. Это видели трое мальчиков, старавшихся быть как можно более незаметными, мечтавших только о том, чтобы как-нибудь выбраться из-за сараев. Они это видели: Вова Бык занёс руку и один только раз ударил Пашу Севчука. Но этого одного раза оказалось достаточно, чтобы Паша полетел кувырком, чтобы у него пошла кровь из носа и острые камни провели по его лицу две царапины.

Вова Бык стоял, хмуро глядя, как Паша с трудом поднимается на ноги и, боязливо оглядываясь — не ударит ли Бык ещё, торопливо протискивается в щель, всё же унося с собой зажатые в кулаке семь рублей.

Вова Бык не шевельнулся, пока Паша не исчез. Ещё несколько минут он стоял неподвижно. Трое мальчиков замирали от ужаса: сейчас Бык обратит внимание на них. Но Бык не обратил на них внимания. Он молча вышел в щель, прошёл подворотню и остановился на улице. Оказывается, уже почти стемнело. Вдоль улицы зажглись две линии фонарей. Свет горел во многих окнах. Скучно было Вове Быку. Хмурый пошёл он по улице.

В это время Паша Севчук вернулся домой. Мать всплеснула руками, увидя его окровавленное и исцарапанное лицо.

— Что случилось? — строго спросил отец.

— Ерунда, папа, — сказал Паша Севчук. — Не обращай внимания. Тут один хулиган начал девочку бить, ну пришлось, понимаешь, вмешаться. Мне, правда, тоже попало, но зато он еле ноги унёс.

— Так, — сказал папа, — вообще, конечно, драться нехорошо, но, с другой стороны, бывают, конечно, случаи, когда не вмешаться нельзя. В общем, иди умойся и забудь об этом.

И Паша пошёл и умылся.

Глава двадцать вторая. Думают, горюют, пишут письма

Вечер не торопясь шёл по городу, зажигал уличные фонари, освещал изнутри окна. Поднялся небольшой ветерок, зашелестели деревья, повеяло свежестью и прохладой.

Прислонившись к стволу старого дерева, росшего на улице, стоял Вова Бык и мрачно смотрел на освещённые окна домов. Окна были красные, зелёные, синие — кто какой выбрал себе абажур. Все они были распахнуты настежь, и за каждым шла своя жизнь. В одно окно было видно — люди сидят за столом, за другим окном горела зелёная лампа и седой бородатый старик, низко наклонившись, что-то писал. Облокотившись на подоконник третьего окна, стояли две девушки и разговаривали. Вова не мог разобрать слов, он только слышал, что разговор идёт спокойный и неторопливый.

Тоска грызла Вову. Уже даже в Феодосию ему не хотелось. Пусть там и пляж, и море, и маленькие домики под большими деревьями. Всё равно ведь и там он тоже будет стоять на улице и смотреть в освещённые окна на чужую жизнь.

Вова злился на мачеху, и на отца, и на судьбу, и на Мишу Лотышева, и на Катю Кукушкину. Все были к нему несправедливы, и сколько он ни старался заглянуть в будущее, в будущем тоже были одни несправедливости и обиды. Тоскливо было Вове Быку.

…Тоскливо было и Кате Кукушкиной. Далеко где-то играла радиола, наверное, где-нибудь во дворе танцевали, недалеко на скамейке расселась целая компания, и кто-нибудь рассказывал что-то очень смешное, потому что время от времени вся компания разражалась громкими взрывами смеха. А Катя сидела одна и тосковала. Она даже не могла понять, почему, собственно, у неё такое плохое настроение. Конечно, нехорошо получилось с Мишей Лотышевым, но всё уже улажено. И ребята все показали себя хорошими товарищами, и деньги отданы Вове Быку, и завтра будет такой же интересный и весёлый день лагеря, как был вчера или неделю назад. А настроение было очень плохое. Что-то надорвалось, что-то рухнуло в душе у Кати Кукушкиной. Всё время жила она в ощущении непрекращающихся успехов, постоянных достижений. Ничто ведь не изменилось. Случилась, в сущности говоря, маленькая неприятность, которая уже ликвидирована, которая через два-три дня будет забыта. Зачем же огорчаться, о чём грустить?

Но снова и снова в ушах её звучал рыдающий голос Миши, несущийся из репродукторов, и всё стоял перед её глазами тесный, маленький мир, гнилые доски сараев, источенные кирпичи, булыжник, идиотское лицо Вовы Быка и ещё трое ребят, для которых, видимо, этот тесный, маленький мир был родным миром. Тогда она была так возбуждена, так рассержена, что не обратила внимания на этих ребят. Теперь она мучительно вспоминала их лица. Кажется, она никого из них не знала. А ведь, наверное, они живут где-то здесь, рядом, и, наверное, они в такой же кабале у Быка, в какой был Миша. И, наверное, их охватывает такое же отчаяние, какое охватило сегодня Мишу. Они не решаются никому об этом сказать. А может быть, им некому сказать? Или они боятся, и неизвестно, на что их толкнут обстоятельства? Хорошо, если только на перепродажу билетов, а если на кражу?.. Ну хорошо, с Мишей получилось так, что его исповедь услышали все. Теперь она за него спокойна. Ему не дадут пропасть. Но ведь это получилось в результате невероятной случайности. Ведь он сам не пришёл ей рассказать о своей беде. Она его видела целыми днями и ни о чём не догадывалась. Он был такой же, как все, — мальчик, культурно и с пользой проводящий свой летний отдых. И почему эти трое там, в мрачном закоулке за сараями, не приходят к ней в лагерь? А может быть, их не трое, а гораздо больше?

И пока она водит гостей по нарядному, весёлому лагерю, где-то там, на задворках, идёт другая, мрачная жизнь, идёт потому, что она, Катя Кукушкина, любит, чтобы её хвалили, чтобы восхищались её работой.

Кровь бросилась ей в лицо от стыда.

Вечер неторопливо шёл по городу. В квартиру Лотышевых доносился в раскрытые окна стук костяшек — это доминошники за столом, поставленным у фонаря, играли свои бесконечные партии, детские голоса ещё слышались во дворе; было уже томно, но ещё рано ложиться спать. Миша сидел на диване, поджав ноги. Он делал вид, что читает «Всадника без головы». Он даже перелистывал иногда страницы, чтобы Анюта поверила, что он действительно читает, но он не видел ни одной строчки. Он снова и снова переживал то, что случилось с ним, царство Быка мелькало перед его глазами, и милиционеры на улице, которые, кажется, следили за ним, и кабинет директора комиссионного магазина. Всё это было позади, и всё это продолжало мучить и волновать. Расскажет ли кому-нибудь об этом Анюта?

Он поднял глаза и посмотрел на сестру.

Анюта сидела за столом и тоже читала книжку. Она тоже переворачивала иногда страницу, чтобы Миша знал — она читает, но строчки сливались в её глазах. Она думала о завтрашней операции и о том, как сказать об этом Мише, и тоже вспоминала мрачный закоулок за сараями.

Она почувствовала, что Миша на неё смотрит, и подняла глаза от книги.

— Может, сходишь во двор погуляешь? — сказала она.

Миша должен был понять, что она в нём совершенно уверена…