Приключения женственности
Шрифт:
Конечно, при умении и лицемерной поддержкой можно попользоваться, не бояться непрочности этого материала, а решить, что один раз он выдержит, и выдать эту дешевку за мощный глас народа. На крепость и истинность в таких случаях проверять не заведено. Но Жене не суждено было научиться собирать в кулак все подобострастные улыбки и комплименты, чтобы потом, в официальной ситуации, потрясать им и словами: «Коллектив со мной согласен!» или еще решительнее: «Народ нас поддержал!»
Тем временем возня продолжалась. В начале лета Женю вызвали на беседу с вышестоящей инстанцией. Перед этим она попала под сильный ливень и простудилась. В субботу-воскресенье удалось отлежаться и сбить температуру, но начался кашель, приступы которого случались как раз
Перед тем как постучаться в нужную дверь, Женя положила за щеку розовую пастилку французского «Дрилла», на всякий случай. Оказалось, что первая инстанция, которая должна проверить пригодность Жени, стоит выше ее только на полступеньки, а может, даже рядом — разобраться трудно: название должности ни о чем не говорит, а деление на всем понятные классы чиновников осталось в дореволюционном прошлом. Этот человек часто бывал у них в издательстве, правда, трудно было понять, зачем. То что-то выписывал из карточек прохождения рукописей, то бессловесно сидел в углу на заседании главной редакции. Весной он ходил в темно-зеленой фетровой шляпе с изогнутыми на тирольский манер полями, на носу очки в тяжелой роговой оправе, а на лице всегда неприветливое, злое выражение. За такими в провинциальном Турове мальчишки бегали с криком: «Интеллихент, сними шляпу!» Никакого отношения к интеллигенции он, конечно, не имел.
Оказалось, что молчун он только в издательстве, Здесь же, в своих стенах, его словно прорвало. Получилась не беседа, а лекция. Сначала Жене резала ухо его неряшливая речь, натужное косноязычие, непременное повторение во фразе одного слова — стилистическое безобразие: «Меня последнее время угнетает, что все время забывают об исконном, русском…», «Служит примером бескорыстного служения», потом у нее запершило в горле, она передвинула пастилку из-за щеки на язык и принялась ее сосредоточенно сосать. Щеки разгорелись, глаза выпучились, пытаясь не выпустить слезу. Когда стало невмоготу, Женя позволила себе тихонько кашлянуть, одновременно подвинув стул, в надежде, что его скрип заглушит кашель. При этом она улыбнулась, чтобы страдание не так явственно читалось на ее лице, но собеседник ничего читать не собирался, а был занят только своим — составлением слов в бесконечный монолог.
День набегал на день, Женя не успевала опомниться, как рабочая неделя заканчивалась. В голове оставался только список дел, который никак не уменьшался, хотя она и привыкла ничего не откладывать на потом. График сдачи рукописей с трудом составила, теперь надо уговорить хоть кого-нибудь не идти в отпуск в июле-августе, а то придется ишачить за всех вдвоем с Валерией. Конечно, так даже лучше, но физически прочесть одной все корректуры невозможно, а халтуру Женя ненавидела и не разрешала прежде всего самой себе.
Каждый день приходили два-три письма. Кузьминична терпеть их не могла, складывала горкой в правом углу стола и не отвечала до тех пор, пока кто-нибудь не пожалуется директору и тот не устроит разнос. Эта горка служила очень правдоподобной декорацией для театральных сетований на немыслимое количество работы, хотя абсолютное большинство авторов получало стандартный, так называемый промежуточный ответ: «Ваш вопрос будет рассмотрен. О результатах сообщим дополнительно», что было равносильно и равноправдиво «десяти годам без права переписки». Заявки совершенно не учитывались при составлении планов, но педантично перенумеровывались тупым красным карандашом Валерии и старательно подшивались ею в папки, вместе с копиями ответов.
Изучая последние сотни три, Женя обнаружила на этом кладбище надежд просьбу об издании сборника, написанную на клетчатой бумаге прилежным, почти детским почерком — знаменитая, любимая поэтесса рассказывала обыкновенными человеческими словами о том, сколько лет она работает в литературе и какие рецензии были в центральной печати на ее стихи; и
настоящие писатели терпеливо доказывали свое право издаваться, но почти никто из них не был удостоен даже тоненькой книжки в бумажной обложке, не говоря об «Избранном» в твердом переплете. В то время как от Ивана Ивановича, других секретарей и начальников не было никаких просьб, а их книги выходили одна за другой или даже одна вместе с другой.Женя выписала десятка два имен и стала соображать, как вставить их в ближайшие, уже утвержденные планы. А с ее утверждением что-то застопорилось. Правда, работать и за себя, редактора, и за и.о. завредакцией, и за подчиненных, и за начальство никто не мешал. Но кабинет Кузьминичны отдали под только что организованный отдел по международным связям, зарплату не повысили.
В пятницу, когда Валерии не было на работе, соседка по комнате спросила:
— Ты обедать собираешься?
Женя обрадовалась, что ее приглашают, захотелось отдохнуть, поболтать вместе со всеми, но не успела она согласно кивнуть, как та продолжила:
— Мы хотели все вместе пойти, не посидишь пока у телефона?
И Женя пересела в секретарскую. Конечно, если человек хотя бы раз соглашается на унижение, то потом на него валят без разбора. Вон, Петр Иванович, нацарапает три строчки и с достоинством вызывает младшего редактора: дескать, я работник творческий, машинописью не владею… Также не владеет он иностранными языками, не в ладах с хронологией, элементарных цитат не знает… Да еще когда спрашивает, как по-французски написать rendez-vous или что значит латинский афоризм, или в каком году родился Чехов, то по-чему-то свысока смотрит на того, кто знает. Дескать, всего-навсего что-то вроде справочника или компьютера. Не чета Петру Ивановичу, личности творческой.
А Женя должна и за секретаря на звонки отвечать, и техреду помочь кратное количество полос вывести, и за Альберта решить, на сколько томов тянет собрание сочинений очередного советского классика. Конечно, она и пол вымоет не хуже уборщицы. В общем, если и дальше так пойдет, то о нее ноги будут вытирать.
Зазвонил телефон.
— Але-о-о… — Женя по привычке растянула последний звук.
Сколько устных рецензий получила она на свое телефонное междометие — от «какой у вас необыкновенный голос!» и «сколько в нем неги!» до «наша-то опять свое „але“ в ход пускает, мужики там прямо исходят, наверное, от сексуального напряжения».
— Милая барышня, можно вас побеспокоить? Позовите, пожалуйста, к телефону Селенину…
Не по голосу, который звучал издалека, то и дело скрываясь за посторонними тресками, а по мягкой повадке Женя узнала Рахатова. «А я в нелюбимых им брюках. Успею переодеться, если он встречу назначит?» — промелькнуло у нее.
— Вы меня слышите?
Конечно, она слышала. «О господи, наконец-то!» — не сказала она, потому что безотчетная, минутная радость мелькнула и тотчас исчезла за оградой из горьких упреков, недоверия, маеты и боли, которая становилась крепче с каждым днем невыносимой разлуки.
— Да, слышу, — четко проартикулировала она.
— Евгения Арсеньевна, это вы?! Как я рад слышать вас! У нас на весь поселок всего один телефон в сторожке, да и тот был испорчен. Я случайно шел мимо, вижу — люди стоят, заработал, значит. Понимаете, никак не могу в Москву вырваться — ремонт в полном разгаре…
И пока Рахатов живописал совсем не оригинальную эпопею, Женя думала о другом. Она не удивилась, что новая дачная квартира в Красновидове нуждается в капитальном, то есть основательном ремонте — так у нас строят, даже и писательский кооператив, эти сведения интересовали ее не больше, чем инструкция по уходу за автомобилем: свою квартиру с отваливающимся кафелем, вздутыми паркетными досками, с непокрашенными подоконниками и кривыми плинтусами она приняла как природную данность, как климат, в котором теперь нужно жить, и больше об этом просто не думала. Больно укололо то, что он так старательно свивает гнездышко, в котором даже телефона нет, чтобы с ней поговорить.