Приключения женственности
Шрифт:
— Меня может спасти только отзыв мэтра! — Аврора Ивановна заговорила таким тоном, как будто именно Женя виновата во всех ее бедах и теперь просто обязана ее выручать. — Только отзыв Кайсарова может заткнуть им глотки… — И еще быстрее затараторила, по-своему истолковав Женину растерянность: — Вы не думайте, я не верю тому, что про вас говорят. Я знаю, вы не могли украсть у Кайсарова не только рукопись, но даже лист из нее…
Женя отшатнулась, как будто ее ударили. От слова «украсть» ей стало больно.
— Кайсарова сегодня похоронили, — прошептала она и побрела к себе в редакцию.
Чужой кабинет, хотя на зеленой табличке золотыми буквами написано, что ее. Тут долгие годы Вадим сидел, но Сергеев в последние дни своего правления сумел его выпроводить и отпраздновать победу, пиррову. Почти целый год помещение пустовало, никто не решался на него посягнуть. И только за день до появления нового
Посередине стола лежали две стопки: одна из бумаг — договоры с авторами, объяснительные записки и рапортички подчиненных о проделанной работе с комментариями плановиков. Кажется, Андрей обещал отменить эти бессмысленные отчеты, а при Сергееве какие баталии были! Сколько сил и времени тратили редакторши на доказательство того, что чтение литературных журналов и газет должно входить в норму выработки…
Или редзаки, редакторские заключения. Часами заседали, чтобы решить, когда их писать — сразу после получения рукописи или перед сдачей ее в набор, хвалили тех, кто целые трактаты сочиняет на десяток страниц, но большинство-то скатывало их у соседа, изменив только имя автора, и никаким документом это пустословие служить не могло, да и подправить там все можно было в любой момент. Зачем это бумагомаранье, если судьба рукописи решается включением или невключением ее в план?
Другая стопка — сигнальные экземпляры. Сегодня в ее редакции родилось две книги. Женя с тревогой и любовью взяла верхний кирпичик. Шрифт отличный, правда, золота многовато — в тираже-то все осыплется. Переплет из гладкого, похожего на лайковую кожу, балакрона. Бумага тонкая, белоснежная. Внимательно, по буквам, прочитала титул, выходные данные — там ошибки сразу бросаются в глаза начальству. Полистала — уже для себя — страницы со знакомыми стихами. Тарковский…
Вторая — с тетрадкой иллюстраций. И тут Женя оторопела — под портретом Герцена написано: «Н. А. Герцен». Судорожно перелистнула дальше, надорвав страничку, и в конце увидела женское лицо и подпись: «А. И. Герцен». Все внутри задрожало. Чья ошибка? Позвонила в производственный отдел. Там сразу закричали, что тираж уже отпечатан, исправить ничего нельзя, и ехидно так, подленько заметили: «Сверку надо было внимательно читать. Смотреть, что подписываете». А вдруг и правда я проворонила? Женя перестала соображать, страх усадил ее на место и услужливо подсунул оправдание бездействия: мир-то не перевернется, если книга с ошибкой выйдет. Уж как-нибудь читатели разберутся, где Александр Иванович Герцен, а где его жена. Но уже через пять минут она слушала голос секретарши, сообщающий, что Вадим Вадимыч у директора. Женя припудрила горящие щеки, осторожно, как мину замедленного действия, взяла книгу и побрела к начальству.
— Короче! Вадим Вадимыч, это надо исправить, даже если придется сделать выдирку! За счет того, кто допустил ошибку! — Андрей был чем-то взбешен и, казалось, обрадовался, что именно на Жене может сорвать свой гнев. — Смотри, если окажется, что ты виновата!
— Что же ко мне не пришла сперва, мы бы по-тихому все исправили, а теперь, понимаешь… — Вадим открыл свою дверь и пропустил Женю вперед.
Что «теперь»? Ну, даже если она и редактор ошиблись — а это еще не доказано — что же «теперь» — с работы выгнать, убить? В большинстве книг столько наглого вранья, преднамеренных искажений и умолчаний, что незнамо сколько лет разгребать надо! А больше всего, как при Сталине, боятся случайных и неизбежных опечаток. Но все равно, чувство вины не давало покоя…
Домой пошла пешком, споткнулась, упала, порвала новые брюки, расшибла коленку, а рука так вспухла и заболела, что поковыляла в поликлинику. Оказалось, нужно в травмопункт, в совсем незнакомом месте. Там пришлось сидеть в очереди из пьянчужек и алкоголиков мужского и женского пола.
Пышноусый хирург Жениного возраста, из тех, кого называют «настоящий мужчина» — решительный, ироничный, стал проявлять к ней неподдельный интерес, когда записал в карточку место работы. Травма оказалась пустяковой и большого внимания не требовала.
На следующий день приехала на работу на полчаса раньше, к открытию производственных служб. Валерия Петровна встретила с праздничным видом: в восемь утра, дозвонившись до типографии, она уже знала, что ошиблись там, при верстке иллюстраций.
— Тираж еще не отпечатали, успели все исправить. Благодарили… Пойдите
к директору, обрадуйте его.Андрей неопределенно махнул рукой и продолжал что-то писать в амбарную книгу, время от времени сверяясь с толстой рукописью. Чтобы не подглядывать в его записи, Женя оперлась взглядом о только что отреставрированный камин, подчеркивавший разностильность обстановки директорского кабинета. Длинный стол с кожаным бордюром, на котором до Рождества будут лежать визитные карточки — поздравительные открытки и телеграммы от госучреждений и частных лиц, пожелавших засвидетельствовать свое почтение нынешнему директору. Те же самые люди слали их Сергееву и будут присылать следующему руководителю. Так что правильно они выставлены на всеобщее обозрение — это не частная корреспонденция. Женя нашла глазами кресло, в котором обычно сидела на летучках, и сжалась. Последнее время Гончаренко слишком часто стал тренировать на ней свое остроумие, и правда нуждающееся в шлифовке. Между его хамоватым подзуживанием и элегантной ироничностью настоящих острословов было такое же сходство, как между вульгарной дракой и классической борьбой.
— Что у тебя?! — резко захлопнув свой кондуит, рявкнул он. Без всякого интереса выслушал победную реляцию и, когда Женя встала, спросил: — А почему ты мне не доложила, что у вас довольно известное стихотворение Блока напечатали в книге современного поэта?
— Какого? Я ничего не знаю… — Женя похолодела.
— Да не помню я. Редактором твой Петр был, ты там разберись и докладную мне напиши… — Показывая, что разговор окончен, Андрей нажал кнопку селектора и вызвал секретаршу.
Жене была хорошо знакома эта повадка начальников, отгораживающихся от ответственности за подчиненных, за любые ошибки. Кузьминична в таком случае принималась кричать, обвинять и пугать разными карами, а этот слишком хладнокровен…
— Петю не хотела подводить, потому вам и не сказала. Думала, пронесет, — расстроенным голосом повинилась Валерия. — До директора-то как дошло? Я ведь то письмо от читателя никому не показала. А при чем тут вы? Книжка вышла, когда еще Кузьминична нами правила.
— Этак мне и все грехи сталинского времени припишут… — Женя принялась звонить Андрею, но он куда-то уехал и сегодня уже не вернется.
32. С УТРА
С утра Саше пришлось тащиться на совещание, которых расплодилось в последнее время хоть отбавляй. Но отбавлять никто не собирался. Так начальство понимало демократизацию общества или, скорее всего, так выполняло очередную директиву, ничего не меняя по существу. А что? В духе перестроечного времени — говорите сколько хотите и что хотите, а решается все по-прежнему — в кабинетах, в черных «волгах», на дачах, и решается бесповоротно. Опираясь на «общественное мнение» — всегда найдется оратор, который по собственной воле или по чьей-нибудь просьбе с трибуны и с пафосом проговорит то, что нужно сильным мира сего.
Пришлось приспособиться, научиться не тонуть в вихрящемся потоке писателей, редакторов, других литературных людей. Надо всего лишь рассеянно смотреть под ноги, стараясь никого не видеть, иначе попадешь в лапы письменнику, которому что-то нужно — о том, имеют ли право тебя просить, интеллектуалы обычно не задумываются; или радушно поздороваешься со старательно не узнающей тебя дамой, которая всего месяц назад, казалось, искренне восхищалась твоими опусами во время писательского десанта на Калмыцкую землю. Конечно, близорукость изображать трудно, ведь встречаешься взглядом не на стадионе, всех хорошо видно… И все равно нет-нет да и наткнешься на ненависть — за «приложенную» тобой книгу, за неоправдавшиеся матримониальные планы, за молчание, наконец…
В боковую дверь входила Светлана, окруженная седеющими бородачами. Саша встал, чтобы успеть переместиться в противоположный конец зала. Почти два года лежит у нее рукопись, звонила пару раз, но совсем не по делу, не по тому делу, которое его интересовало.
— Александр Иванович, садитесь сюда.
Саша обернулся и сразу узнал Рахатова.
— Становитесь знаменитым. Вчера на редколлегии хвалили вашу статью. Я еще не читал, но за вас порадовался.
О какой редколлегии речь, Саша даже и не понял — поэт со своим либеральным прошлым был нарасхват. Пробурчав благодарность, Саша хотел пройти дальше, но Рахатов пересел в глубь ряда, освобождая место у прохода. Неохота было с ним разговаривать: надо тогда его стихи и статьи хвалить — не знать их невозможно, отметился во всех более или менее приличных изданиях. Идеи правильные, иногда даже произносил он их раньше других, поражая своей отвагой. К искусству только это все имеет очень мало отношения. А его якобы экстравагантные рассуждения о серебряном веке! Уж слишком по-советски, по вертикали, без знания контекста.