Прикосновение к идолам

Смена начиналась в 8 утра. Путь к проходной пересекала дорога, по которой гнали колонну заключенных на соседний завод. Я в страхе смотрел на них, было темно, дорогу освещали прожектора с заборных вышек, в контражуре шла шеренга людей в сером, громко стуча по мерзлой земле деревянными подошвами. Это были парусиновые башмаки, а морозы стояли настоящие, сибирские. От сотен людей поднимался пар дыхания, в каждой руке позвякивал котелок. По бокам шли конвойные в полушубках и валенках, с поводков рвались овчарки и лаяли то на нас, то на колонну. Вечером, тоже в темноте, заключенные так же, с лаем собак и стуча подошвами, шли обратно. Я всегда думал — а вдруг среди них я увижу моего дядю Ваню?

Эти колонны в свете прожекторов, с грохотом подошв и лаем овчарок, я вижу сегодня — как тогда, и душа моя содрогается.

В городе было много заводов, и электроэнергии на всех не хватало. Поэтому сегодня работал один завод, а завтра его отключали и ток давали другому. Тогда выпадало свободное время. Я пристрастился ходить на барахолку, которые вообще расцвели в войну, и, продав ношеные галоши, покупал кусок мыла. Или менял макароны на рубашку. В те годы выдавали один ордер на промтовар раз в три месяца, независимо от потребности — например, тебе нужна пара башмаков, а ордер давали на три метра ситца. Выкупив его, шли на барахолку и там комбинировали. Кстати о башмаках — обувь была самым «больным» местом в одежде. Зимой я носил валенки, которые отдали свалять из шерсти, выпотрошив ее из тюфяка (это было счастье!), а летом со страшным стуком ходил в парусиновых башмаках на толстой деревянной подошве. Помню фразу Эренбурга из его военного очерка: «На тротуарах Парижа раздается стук деревянных подошв». «Ну, — утешались мы, — Омск не хуже Парижа».

Известно, что туфли-танкетки и на платформе вошли в моду в уже воюющей Европе. Я помню, с каким любопытством смотрели мы (перед войной) на англичанок в Зале Чайковского, которые щеголяли в красивых туфлях на высокой деревянной платформе. Мы не догадывались, что сия мода не от хорошей жизни, а что это голь на выдумки хитра. И вот теперь в Омске умельцы тоже делали красивые деревянные подошвы для дамских босоножек и красили их в разные цвета масляной краской…

С радостью мы узнали, что в Омск эвакуировался театр Вахтангова, мы его любили в Москве, и у мамы там были знакомые актеры, с которыми она подружилась в их доме отдыха Плесково. А с Кольцовым она выступала в концертах. Он читал «Очарованного странника» Лескова или «Шампанское» Чехова, а мама сидела на стуле в золотой дамасской шали, в окружении двух гитаристов и по ходу действия пела и «Наглядитесь на меня» и «Мне снился день, который не вернется»… Это называлось «музыкально-драматический монтаж».

Мама была немного знакома и с Рубеном Симоновым, они встречались пару par в доме невестки Льва Толстого, Марии Николаевны, которая пела цыганские романсы. Однажды мама даже взяла меня с собою, та жила на Арбате, в доме, где магазин «Диета». Смутно помню даму в белой кружевной кофте, много народу, пенье. В тот день какой-то умелец принес аппарат и записывал хозяйку на тонкие прозрачные пластинки. Записал и маму, мы потом ставили пластинку на патефон, однако сегодня нет такой скорости, чтобы прослушать пластинку, хотя она и сохранилась. Но дело не в этом. На какой-то вечеринке в Омске Рубен Симонов и мама снова встретились и пели дуэтом — он был большой любитель цыганского пения, даже научил маму своему любимому романсу «Желтеет древесная зелень». И вот он пригласил ее консультировать артистку Синельникову — в театре репетировали «Олеко Дундича», и там была сцена с цыганским хором, где Синельникова должна была петь. Таким образом мама восстановила свои связи с вахтанговцами и как бы заново подружилась с ними.

С артистами театра приехали их семьи, среди них были актеры других театров, например жена Горюнова — известная травести из МХАТа Бендина. Андрей Тутышкин, который незадолго до этого прославился в фильме «Волга-Волга», организовал Омский театр Миниатюр, набрав труппу из безработных актеров, заброшенных в город войной. Пригласил он и маму как «исполнительницу цыганских романсов и жанровых песен», было тогда такое амплуа. Театр сделал несколько программ, иногда в них участвовали Цецилия Мансурова, Горюнов или Державин. Ассистентом режиссера был молоденький Шлезингер, который все путал и служил объектом для шуток. Впоследствии он стал выдающимся театральным педагогом.

Театр Вахтангова играл в очередь с Омским драмтеатром в его помещении. Как только выдавалась возможность, я шел в театр (пешком, на другой конец города.) В Омской труппе тогда работал впоследствии знаменитый, замечательный артист Лукьянов, я видел его в «Слуге двух господ». А у вахтанговцев пересмотрел весь репертуар. Помню, как потрясли нас «Русские люди» — ведь тогда сюжет был современен: шла война и ненависть к немцам переполняла нас. А как пленял «Маскарад» с его знаменитым вальсом Хачатуряна, со всеми этими светскими красавицами и фрачными героями. Какой был контраст, когда выйдя из театра, мы попадали в заснеженный темный город, где поперек улицы висели мрачные транспаранты: «Берегись вшей!». Сыпной тиф был реальностью. (Из Алма-Аты дошла весть, что от сыпняка умерла Серафима Магарилл, красивая киноактриса, которая незадолго до того снялась у Герасимова в роли баронессы Штраль в том же «Маскараде».)

На заводе в Омске я работал два года, а когда завод реэвакуировался в Тушино, то продолжал работу уже там. И вышло так, что был я токарем-фрезеровщиком ровно три года — день в день.

Любовь к трем кило апельсинов

Когда я был студентом ВГИКа, наши комнаты в Доброй слободке были намного больше, чем у других ребят — аж 52 метра! Поэтому (да и потому, что мы любили компании) собирались всегда у нас. Часто у меня готовились к экзаменам, занимались мы главным образом втроем с Эликом Рязановым (Эликом его зовут родные или близкие друзья) и Зоей Фоминой, его будущей женой — они поженились по окончании института. Обедать уезжал каждый к себе на другой конец города и возвращался — мы были настолько бедны, что часто не могли предложить друг другу даже чаю с хлебом. Так же бывало, когда занимались у них. Иногда у нас оставались ночевать из-за комендантского часа. Тогда я укладывался на рояле, под подушку подставляя пюпитр.

И, разумеется, не обходилось без студенческих вечеринок, предлог всегда находился. В 1946 году устроили «бал» по поводу пятидесятилетия со дня первого сеанса кино на бульваре Капуцинов (а сегодня отмечаем столетие!) Конечно, была картошка, кислая капуста, в виде деликатеса — колбаса, каждый принес хлеб. Пили водку, тогда популярна была «Тархун», по поводу которой пели: «Однажды в Версале Тархун выдавали, Среди прикрепленных был граф Сен-Жермен». Эльдар и Зоя любили кагор, но он стал доступен после отмены карточной системы в конце 1947 года. Тогда на вечеринки-складчины они стали приезжать с кагором и салатом оливье, который очень хорошо готовила Зоина мама Анна Васильевна — его привозили в бидоне. Тогда вся страна была завалена дешевыми крабами, и мы фыркали: «Опять эти крабы!»

Защитив диплом, это радостное событие тоже отмечали у нас и так танцевали, что проломили пол. Несколько дней зияла дыра, пока ее не заделали, истратив деньги, отложенные маме на туфли. Так была поставлена точка на институтской жизни. А началась эта жизнь в 1944 году. Тогда в коридоре ВГИКа мы впервые встретились с Рязановым. Разговорились, чему-то засмеялись, закурили и стали друг друга пугать экзаменами. Я, как сейчас, вижу его — веселого, с подпрыгивающей походкой, худого-худого. Еще шла война, большинство абитуриентов выглядело сущими оборванцами. На Эльдаре была явно с чужого плеча гимнастерка, она была маловата, на локтях заштопана, а рукава были коротки. Я ходил в сатиновом синем комбинезоне с желтыми пуговицами, а одна девушка щеголяла в блестящих галошах, которые надевала прямо на носки. Но никого это не смущало и мы чувствовали себя веселыми нищими, которым предстояло завоевать мировые киноэкраны. Кое-кому это и удалось. Когда в 1995 году опубликовали письма Эйзенштейна к матери (1920–1921 гг.), я прочитал в них строки, которые любой из нас мог бы написать, учась в институте спустя почти четверть века:

…«Затем, милая Мамуля, ради Бога, пришли хоть 2 смены белья (хотя бы только рубашки), износились вконец — рвутся, как папиросная бумага — даже штопать нельзя»…

…«Мамуля, вышли мне скорее валенки, обмотки, немного белья (мое разорвалось), портянки и мой английский словарик. Сапоги приказали долго жить. Мечта о сандалиях»…

Знали бы мы, что наш кумир тоже ходил оборванцем в обмотках и мечтал о сандалиях, мы не так бы расстраивались. По молодости лет нам все же хотелось выглядеть понаряднее.

Мы как-то сразу подружились с Рязановым и стали бывать друг у друга дома. Он жил тогда на Смоленской, во дворе, высоко, без лифта. Там в коммуналке у них было две комнаты в разных концах коридора. Софья Михайловна всегда была гостеприимна, и, если садились за стол, то, несмотря на трудные карточные времена, всегда усаживали и меня. Она замечательно готовила, славилась своими беляшами (когда наступили времена полегче), а ее рецептом капустного пирога я пользуюсь до сих пор.

Она была человек волевой, настойчивый, и мне кажется, что честолюбие Эльдар унаследовал от нее. Его отчим Лев Михайлович всегда был улыбчивый, доброжелательный и мудрый. Был еще маленький брат Мишка, которого часто оставляли на попечение Эльдара. Теперь это уже не Мишка, а доктор геологических наук.