Прикосновения Зла

– О которых ты знаешь гораздо больше, – вмешался Руф. – Фостус не приедет в Рон-Руан. Все это тщетные надежды.

– Я мог бы попробовать переубедить его, будь у меня возможность, – решительно заявил Варрон. – Взгляните на то, что творится вокруг. Боги отвернулись от людей. Вед не принял жертву, Турос молчит, а на весах Эфениды истина всегда легче насыпанных в чашу монет. Жрецы бессовестно набивают сундуки подношениями, предназначенными для Небожителей. Я понимаю, почему чернь славит Паука. Культисты кормят нищих трижды в неделю, а не только по праздникам. Двери храма открыты днем и ночью даже для хворых. Я видел, как этериарх Тацит утешал женщину, заболевшую Нирейской чумой. Он не устрашился ни ее зловонного дыхания, ни черной сыпи и даже обнял несчастную на прощание. Да, мне есть, что сказать и первожрецу Эйолусу, и коллегии фламинов, но, боюсь, не хватит голоса, ведь придется перекрикивать десятки сытых глоток.

Переведя дух, ликкиец уверенно продолжил:

– В Большом Совете выступают сары и анфипаты от каждой провинции. И лишь два Рон-Руанских народных трибуна! Они давно погрязли во взяточничестве, ведь бедняки не могут дать столько же, сколько жрецы и нобили. Я рад, что есть искренне любимый простыми людьми сар Таркса, заботящийся о благополучие города, и молодой наследник Дома Морган, чьи интересы не ограничены лишь собственной карьерой и материальным состоянием. А что творится в прочих землях? Где представители общественных Советов? Мы хвалим придуманную в Геллии демократию, безжалостно уродуя ее лицо. Чудовищно, когда за тысячи голодных и безмолвствующих говорит и решает сотня чревоугодников. Мы утверждаем, что это благо, дарованное свыше Богами и защищенное законом, но движемся не к процветанию, а к упадку. Да, личная выгода рождается, когда свои интересы превалируют над общественными. Поэтому менять следует не Богов, не законы, а прежде всего – себя. Желание человека посеять добро, проявить лучшие черты, не должно умаляться навязанными ему предрассудками и оскорбительными домыслами. И напротив, любое злодеяние необходимо карать со всей суровостью, кем бы оно ни было совершено. Тогда каждый сможет найти себя и приносить пользу, живя по совести и справедливости.

Руф задумчиво разглаживал складки мантии. В начале разговора ктенизиду казалось, что Варрон взялся помешать ему наладить отношения с Макрином, и сар вот-вот покинет храм в глубоком разочаровании. Однако юноша сумел произвести должное впечатление на поморца: он слушал внимательно и сосредоточенно.

– Наверно, я выгляжу глупым мечтателем… – смутился ликкиец. – Мне редко удавалось открыто высказаться, а в последние дни и вовсе приходится подолгу ждать тех людей, с которыми можно перемолвиться хоть парой слов. Это подхлестывает наблюдательность. Вам обоим неприятно мое общество. Если позволите, я пойду к себе и более не помешаю юношескими глупостями политическим переговорам двух умудренных опытом и уважаемых мужей.

– Иди, – милостиво разрешил понтифекс.

– Варрон, – сар заглянул в блеклые и печальные глаза ликкийца. – Если осмелишься приехать в курию, дай своим противникам решительный бой. Пусть твое имя вымарают из хроник, но слова никогда не позабудут.

– Спасибо за наставление, – улыбнулся взысканец. – Жаль, что я не так отчаянно храбр, как ваш сын.

– Он просто умелый притворщик! – рассмеялся Макрин. – Нет, он – самый искусный притворщик из всех, с какими мне доводилось встречаться!

Небо в западных предгорьях Ликкии отличалось невероятной глубиной: словно кто-то неведомый опрокинул гигантское блюдо с выстланным бархатом дном и, залюбовавшись, оставил его лежать над бесчисленными хребтами и каменистыми грядами. В летние ночи на антрацитовом небосводе вспыхивали алмазные россыпи звезд, чуть прикрытых полупрозрачными шлейфами облаков, и все это великолепие сияло и искрилось до рассвета.

Загородные виллы местной знати теснились на пологих склонах. Рядом протекала узкая и бурная река, обрамленная каменистыми берегами, поросшими молодым орешником. Когда над водой поднимался туман, казалось, будто она живая и силится согреть теплым дыханием молчаливые серые скалы. Журчание и всплески звонких, певучих родников после дождей сливались в долгую, похожую на птичью, трель.

В бодрящем и одновременно опьяняющем воздухе кружили мириады сверчков, а ветер, гуляя среди равнин и взгорий, насыщался едва уловимыми запахами лиственного леса и сбегал в луга с тихим посвистом.

Обложенный подушками Лукас не мог в полной мере насладиться величием и таинством поздней ночи. Он смотрел на изломанные силуэты горных хребтов через небольшое окно спальни. Рано поседевший мужчина, с узким, мертвенно-бледным недужным лицом беззвучно плакал, то упираясь ладонями в край постели, то нервно теребя шерстяное покрывало.

Старший из племянников Клавдия привык прятать свою боль от близких, но в предутренний час, оставаясь наедине с собственной немощью, иногда давал волю эмоциям. Лукас мечтал только об одном – встать с опостылевшего ложа и подойти к окну. От заветной цели мужчину отделяло смешное расстояние – семь шагов, не больше. Он не мог сделать ни одного. Неудачное падение с лошади навсегда лишило нобиля возможности самостоятельно передвигаться.

Он уже знал и о смерти дяди, и о созыве Большого государственного Совета, и о шансе побороться за венец зесара. Мысли Лукаса все чаще уносили его в прошлое… Однажды, будучи ребенком, он вместе с матерью посетил Рон-Руан и решил более никогда не возвращаться туда. Нечто темное и страшное таилось в закоулках дворца, мрачные тени ползали по улицам города, а люди делали вид, словно не замечают их.

Насквозь лживый и лицемерный Клавдий произвел на племянника неприятное впечатление. Лукас не искал его расположения, не просил о благах для своей семьи, и даже усомнился в родстве с этим страшным человеком.

Мучаясь бессонницей и размышляя о былом, седовласый мужчина приходил к одному и тому же выводу: каждый, стремясь обладать чем-либо, невольно открывает для окружающих свою уязвимую сторону; слепой мечтает о зрении, безногий – о возможности ходить, и только мерзкий негодяй способен сделать самоцелью безграничную власть над другими людьми.

Племянник Клавдия понимал, что избрание нового правителя неизбежно, как восход солнца, однако человеку порядочному, честному и великодушному Лукас не посоветовал бы даже прикасаться к золотому венцу. На нем словно лежало вековое проклятье, превращающее Владык в бездушных чудовищ.

Искалеченный телесно нобиль боялся пострадать еще и нравственно. Он хотел прожить отведенные годы достойно, сохранив в себе человека. Увы, мужчина даже не догадывался, что срок его земной жизни почти истек.

В северной части дома раздался странный шум, похожий на звук борьбы. Что-то упало в обеденном зале, вероятно, мраморная ваза, и раскололась с характерным грохотом. Послышались быстрые тяжелые шаги, не свойственные обутым в мягкие сандалии рабам. За стеной проснулась мать Лукаса и громко окликнула свою невольницу. Через миг калека услышал полный ужаса женский визг. Пожилая хозяйка дома отчаянно взывала о спасении.

Племянник Клавдия рывком сбросил покрывало на пол. Личный раб, дремавший в смежном помещении и разбуженный криками, вскочив с соломенной циновки, поспешил к господину, но не успел – вопль невольника резко оборвался и сменился протяжным, полным боли стоном.

Лукас безуспешно пытался опереться на руки, но они оказались слишком слабы. Дверь спальни распахнулась. Племянник зесара увидел человека в темных одеждах, державшего длинный кинжал.

– Кто ты?! – дрожащим голосом спросил калека. – Зачем сюда явился?!

Незнакомец приближался. Его лицо нельзя было разобрать: нижнюю половину скрывал повязанный до самых глаз платок, а лоб – темная, густая челка. Обнаженное лезвие в свете жаровен напоминало продолговатый, красный от крови кусок льда.