Примкнуть штыки!
Шрифт:
– Так, ребята, надо его развернуть. Осколочным – заряжай! – отдал он неожиданную команду.
Снаряд заменили.
– По первому основному… Угломер двадцать-десять… Огонь!
Выстрел! Орудие подпрыгнуло. Передний танк повернул вправо, резко развернулся и так же резко остановился, перегородив шоссе. С брони посыпались солдаты. Базыленко наблюдал за результатом выстрела в бинокль: взрывом фугасного снаряда сорвало гусеницу. Теперь осталось добить его точным выстрелом в бок. Стоит как манекен, промахнуться просто невозможно. Но башня его начала вдруг вращаться, разворачивая в их строну короткий хобот орудия.
– Бронебойный! Живо!
Дымящаяся гильза выскользнула из казённика, и курсант натренированным точным движением дослал туда
– Есть!
– Товарищ капитан, мы его уделали!
– Горит, герман проклятый!
Горел уже второй танк. Третий, освободившись от десанта, перебрался через придорожный кювет и на большой скорости шёл прямо на артиллерийскую позицию. Базыленко на этот раз сам стал к панораме. Выстрел! И танк загорелся. Тем временем Т-IVобнаружил признаки жизни. Несмотря на то, что из откинутого люка его вытягивало бурый дым, который с каждым мгновением становился всё гуще, он начал разворачивать башню и наводить орудие.
– Сейчас накроет! – закричал замковый, с ужасом выглядывая из-за орудийного щита.
– Бронебойный! – ровным голосом командовал комбат. – Огонь!
Болванка ушла в глубину дорожной просеки, в смрадный дым, в железный лязг и вопли войны, в хрупкое золото осени. Молнией вспыхнул и тут же погас её стремительный, мгновенный след. И T-IV, одной гусеницей провалившийся в кювет, а другую размотавший по обочине шоссе, вздрогнул и сразу осел, будто попавший на рогатину зверь. Он так и не успел сделать доворот башни и выстрелить. Танк сразу окутало дымом, и в люк выбросилось высокое ветвистое пламя.
Заработали пулемёты. Немцы, атаковавшие густой беспорядочной цепью, оставшись без поддержки танков, залегли. Но вскоре залёгшие начали волнами перекатываться вперёд. Над головами курсантов засвистели пули.
– Осколочный! Огонь!
Чёрные кусты взрывов начали вспарывать землю в окрестном березняке, откуда по-прежнему пыталась атаковать пехота. В какое-то мгновение цепи были прижаты к земле артиллерийским и пулемётным огнём. Но вскоре снова появились на дороге и в березняке, теперь уже так близко, что курсанты хорошо видели их лица, распахнутые шинели и прыгающие в руках автоматы.
– Уходим! – крикнул комбат. – Орудие – на передок! Машину! Полковников! Сомов! Живо!
Макуха сделал ещё одну очередь, полоснул по серо-зелёным фигурам, мелькающим в дыму и копоти. Немецкая цепь перекатывалась, обступала. Вот она вырвалась из полосы разрывов артиллерийских снарядов и начала стремительно приближаться.
– Воронцов! А ну-ка, помоги! – крикнул Макуха и вскочил на ноги.
Они подхватили пулемёт и поволокли его к дороге, к машинам, уже подошедшим к позициям артиллеристов. Пули щёлкали по берёзам, срубали куски коры, рыскали вокруг, искали живое. Воронцов старался пониже пригнуть голову и не оглядываться назад. Быстрее! Быстрее! Немцы, наблюдая их поспешный бег и поняв, что оборона перед ними слабая и немногочисленная, стали обходить с флангов. В лесу слышались их крики. Другие осмелели и выскакивали на шоссе, стреляли с колена из винтовок и автоматов. И Воронцов, втянув голову в плечи, изо всех сил тащил тяжёлый пулемёт. Ему казалось, что пуля, если сегодня она попадёт в него, то непременно в голову. Автомат с пустым рожком больно колотил по спине. Пули стали посвистывать гуще и ближе. И вот одна из них прошила полу шинели, а другая задела предплечье. Воронцов придерживал пулемёт за горячий кожух и едва не выронил его, когда руку вдруг обожгло. Ну вот, ранен… Ранен по-настоящему. Пулей. В бою. И почему-то не в голову. «Слава богу, что не в голову», – подумал он и посмотрел на маленькое отверстие в рукаве. Как будто за гвоздь зацепился… По руке потекло тёплое, закапало на кожух. Кровь показалась Воронцову необычно чёрной и густой. Такой он у себя никогда не видел и потому смотрел на неё, как на чужую.
– Воронцов, ты же ранен!
– Попало…
Он поднял глаза, свет в них уже мутился, деформировался,
становился липким, навязчивым… Попытался отмахнуться, но увидел небритое спасительное лицо Гаврилова, оскал его распахнутого рта, что-то говорившего ему. «Гаврилов… Я ранен, Гаврилов! Что мне делать? Хорошо, что рядом Гаврилов…»– Кость задело? – наконец услышал Воронцов голос помкомвзвода.
– Кажись, нет. Немеет…
– Беги вперёд! К машинам! Уходи!
Гаврилов перехватил «максим», побежал рядом.
«Дегтярь» ещё стрелял короткими очередями. Часто, вразнобой, бухали винтовки. Стрелки упорно удерживали свою позицию, прикрывая отходящих курсантов. Но через мгновение и их стрельба стала редеть. Воронцов оглянулся. Пехотинцы бежали к дороге гурьбой – тащили раненого. Среди бежавших, как ему показалось, он узнал знакомого бойца. Где он мог его видеть? Да, точно, там, в лощине, когда особисты хотели расстрелять окруженцев…
– По машинам! Быстро!
– Раненых! Раненых грузите!
– Помогите сержанту!
Кто-то спрыгнул с кузова, подхватил Воронцова под руку и помог ему перелезть через борт.
Полуторки рванулись с места почти одновременно, обгоняя одна другую и выруливая на шоссе. Вскоре они благополучно исчезли в лощине. Теперь пули не доставали их. Сидевшие и лежавшие вповалку в кузовах начали ощупывать себя, перевязывать раненых. Некоторые, закончив перевязку товарища, вдруг обнаружили, что и сами ранены.
Гаврилов помог Воронцову снять шинель. Рукав гимнастёрки был уже мокрый, липкий, будто испачканный багровым илом. Кровь стекала вниз, свёртывалась, запекалась. Багровый ил собирался всюду: в швах, в складках кожи на запястьях. Боли он не чувствовал, но рука отяжелела и не слушалась.
– Надо разрезать рукав и посмотреть, что там у тебя, – сказал Гаврилов.
– Резать гимнастёрку? Может, лучше снять? Совсем новая…
– Да на хер она тебе нужна на том свете! – рявкнул Гарилов.
– Тогда режь.
Они колотились в кузове на миномётных плитах и пустых пулемётных коробках, едва удерживая равновесие. Машина неслась на полной скорости. Воронцов вытащил из ножен штык-нож. Он был достаточно острым. Отточил в окопе плоским камнем, когда нечего было делать. Гаврилов подцепил кончиком лезвия плотную скользкую материю и сделал надрез. Багровый ил хлынул куда-то вниз, на руки Гаврилову, на чьи-то неподвижные ноги, обутые в стоптанные ботинки. Гаврилов ощупал рану, протёр её тряпицей, пропитанной чем-то освежающе-холодным, как ключевая вода. От резкой, пронизывающей боли Воронцов застонал и на мгновение, как ему показалось, потерял сознание. На самом деле он пробыл в бессознательном состоянии довольно долго. Потому что когда шевельнул рукой, на том месте, где только что нестерпимо саднила рана, почувствовал плотную, умело наложенную повязку.
– Немного ещё будет кровить, а потом перестанет, – сказал Гаврилов и сунул его руку в тёплый рукав шинели.
– Спасибо. – И Воронцов удержал руку Гаврилова и почувствовал, что и рука помкомвзвода тоже дрожит.
– Чудак ты. За это не благодарят.
– Как же «не благодарят»? Спасибо тебе, Гаврилов.
Гаврилов засмеялся, спросил:
– Ну что, мутит?
– Слабость какая-то…
– Сейчас пройдёт. А ну-ка, опусти вниз голову. – И Гаврилов с силой пригнул голову Воронцова между колен, так что он стукнулся лбом о пулемётную коробку. – Когда прибудем в расположение, обязательно обратись к лейтенанту Петрову.
Воронцов кивнул.
– Ты нагнись, нагнись, – снова потянул его за отяжелевшую голову Гаврилов, – пусть кровь в голову прильёт.
Но голова всё равно кружилась, и кружение с каждым мгновением становилось всё стремительнее, а тело приобретало необыкновенную лёгкость. Хотелось забыться, уснуть, укрыться, отгородиться от этого ужаса хотя бы шинелью. Тёплой и надёжной шинелью… Ведь её Гаврилов, кажется, не разрезал… Перед глазами залетали, запуржили, как снег под фонарём, белые, фиолетовые и оранжевые мушки с чёрными отчётливыми глазками внутри.