Примкнуть штыки!

До самой Десны Донцов из своего пулемёта так ни разу и не выстрелил. Немца не видел даже издали. Раза два пальнул из винтовки по самолёту, после чего тот нырнул вниз, низко, на бреющем, пролетел над траншеей, будто высматривая его, красноармейца второй стрелковой роты Никифора Донцова, осмелившегося выстрелить в него, сделал разворот, зашёл снова и так обработал из пулемётов участок их траншеи, что шестерых тут же поволокли в воронку, а ещё двоих – в санбат. Убило и пулемётчика Кузьму Фомина, его земляка из-под Унечи. Так и снесло половину лица разрывной пулей. Кузьма был боец бывалый. Понапрасну из траншеи головы не высовывал. Как сидел на корточках на дне окопа, так и остался сидеть. Только голову уронил, будто уснул. Но пуля достала и бывалого. После того случая Донцов больше не стрелял по самолётам. Да и другие не стреляли. Боялись. А пулемёт таскать назначили его. Так он из второго номера стал первым. Когда унесли из траншеи Кузьму Фомина, пришёл ротный, посмотрел на Донцова, постучал костяшками пальцев по его сползшей набок каске и сказал: «Бери, брянский, матчасть. Второго номера не назначаю, сам себе подберёшь человека. Да смотри, диски не растеряй, а то шкуру сыму. Сразу за всё, по совокупности. Понял, стрелок?» Так что его, как тогда ему казалось, смелый поступок не одобрил и ротный.

На Десне тоже особо стрелять не пришлось. Снова кинулись в драп. Дело привычное. Немцы прорвались правее и левее, их полку грозило окружение, и начальство приняло решение отходить. Отходить… Какое там «отходить»? Бежали. Сломя голову бежали. Бросали всё, что можно бросить, чтобы бежать пошибче: винтовки, противогазы, орудия, боеприпасы, миномёты, машины, если кончалось горючее, танки, обозы с фуражом, самолёты на полевых аэродромах, целые склады с продовольствием и армейским имуществом, боеприпасами и медикаментами. А у самих при этом не было ни жратвы, ни бинтов. Оставляли в деревнях раненых, пристраивали кое-как, уговаривали хозяев, чтобы взяли на время, и уходили. Комбата оставили километрах в пятидесяти отсюда, у старушки. Приволокли, молча положили на крыльцо и побежали в лес, потому что на дорогу уже выползали немецкие танки. Старуха вышла из калитки, замахала руками, закричала, чтобы в погреб хотя бы занесли. Какое там?

И вот теперь, влившись в курсантскую роту, их полурота под командованием старшины Нелюбина начала воевать по-настоящему. Да так воевать, как, может, весь их полк с самой Березины не воевал. Вот и на Бобре так не получалось, и на Десне тоже. А ведь оборона была хорошая, с траншеями в полный профиль, с пулемётными гнёздами. А тут, на маленьком ручье, из-за бревна… Троих положил за одну секунду, наповал… И Донцов пожалел, что всего этого не видел старшина. Ведь он их непосредственный командир, и именно он в таких случаях должен писать представление к награде. А награда, какая ни какая, а положена за такой бой.

«Ладно, – перевёл дыхание Донцов, всё ещё усмехаясь самому себе и своему везению, – до награды надо ещё дожить». Он прислушался. Немцы не уходили. Они всё ещё переговаривались на той стороне ручья.

– Герр лёйтнант! Герр лёйтнант…

– Найн! Цурюк!

Что такое «цурюк», Донцов уже знал. Это же они кричали и под Спас-Деменском. Покричали: «Цурюк! Цурюк!» – и ушли. Значит, и эти уйдут. Осторожно, чтобы не обнаружить себя, Донцов подтянул в себе под руку пулемёт и выглянул из-за берёзы. Выглянул на глазок, только чтобы хоть что-то видеть, и замер. На той стороне ручья, в осиннике, откуда только что слышались голоса, уже никого не было. «Вот тебе и “цурюк”. Хорошее слово, хоть и немецкое, – подумал Донцов. – Должно быть, вроде нашего: “Ну его на хер!”»

Немного погодя три мотоцикла осторожно спустились вниз, к разрушенному мосту, где догорала полуторка. Один вскоре застрекотал назад. «Ага, – догадался Донцов, – поехал в сторону колонны. Сейчас скажет, что мост разбит».

Донцов встал, закинул за спину ручной пулемёт, повесил на шею немецкий автомат и пошёл в лес. Углубившись примерно на полкилометра, он изменил направление, стараясь держать на запад, вдоль шоссе. Чтобы не потеряться. Он победил в этом бою. Хотя и отступил. Оставил позицию. Но всё же победил, он, Никифор Донцов. Так что и отступая можно бить врага и побеждать. А если бы так дрались полки, дивизии и целые армии? Но Донцов тут же понял, что полкам и армиям так драться запрещали уставы и приказы высшего командования. А это был его личный бой. Его, Никифора Донцова, личная война, в которой он был и командиром, и бойцом одновременно. И – победил.

А тем временем группа капитана Базыленко миновала ещё одну переправу, мост через которую тоже оказался взорванным, и развернула огневую чуть в стороне от шоссе, в сухой пологой лощинке, заросшей ивняком. Полуторку спрятали в лесу на просёлочной дороге, тоже сухой и вполне проезжей. Дорога та шла параллельно шоссе и где-то в километре выходила к околице небольшой деревушки. До войны этой дорогой, по всей видимости, вывозили из лесу дрова да сено с лесных сенокосов.

Правее новой позиции артиллеристов лежало поле, то самое, на котором попал под миномётный обстрел второй взвод и полурота старшины Нелюбина. Воронцов не сразу узнал это место и, лишь увидев обломки геодезической вышки, расстрелянной батареей старшего лейтенанта Носова, с какой-то гнетущей тоской подумал о своих товарищах, которых они, казалось, чудом уцелевшие, выносили в окровавленных плащ-палатках на опушку леса. Где-то там, в поле, воронка с Красновым…

Позицию для станкового пулемёта комбат Базыленко определил как раз там, вблизи поля, на опушке, чтобы прикрыть свой правый фланг.

Они выкатили «максим» на непаханое поле и стали торопливо окапываться. Здесь, на правом фланге, их оставалось теперь всего трое: Иван Макуха, старший сержант Гаврилов и он, Санька Воронцов.

– А позиция-то у нас хреновая, – заметил Гаврилов.

– И позиция – дрянь, и патронов на три-четыре хороших очереди, – сказал пулемётчик.

– Распулял, мудила, куда зря. – Гаврилов встал, огляделся. – Где лежит Краснов?

– Там, – указал Воронцов в поле лопатой.

– Краснов нёс мешок с патронами. На весь взвод. Так ведь?

– Если не бросил где-нибудь, когда обстрел начался, – усомнился Макуха, видимо, сразу сообразив, куда клонит помкомвзвода.

– Вот и надо выяснить, бросил он мешок с патронами, или он сейчас лежит где-то там. Нам бы как раз… На хороший бой. Давай-ка, Воронцов, сгоняй, пока тихо.

Воронцову не хотелось вылезать из неглубокого ровика, который он успел отрыть для себя и который уже стал роднее родного. В земле было сухо и даже тепло. Тепло в остывшую осеннюю землю Воронцов принёс своё. Его вполне хватало, чтобы не мёрзнуть. В какой-то момент он прилёг и тут же почувствовал, как сладкая тёплая истома растеклась по всему телу. Но приказ надо выполнять. Хоть и невеликий командир Гаврилов, но помкомвзвода он, и никто другой. И капитан Базыленко именно его, Гаврилова, назначил старшим группы прикрытия правого фланга.

– Ну, тогда я пошёл, – сказал он, всё ещё надеясь, что Гаврилов передумает или даст какое-нибудь другое задание, запасную позицию отрыть или сходить зачем-нибудь к артиллеристам, а в поле пошлёт Макуху или пойдёт туда сам.

Но Гаврилов отменять приказ не думал. Только сказал:

– Давай-давай, Воронцов. Вещмешок, почти полный, должен быть там. Тащи всё, что найдёшь.

Воронцов перехватил автомат в левую руку и побежал к чёрным курганам воронок, хорошо заметным на серо-золотом фоне стерни, ещё не вымытой до седины осенними дождями. Под подошвами мокрых сапог, в которых ещё после первой переправы через ручей, где они оставили пехотинца-пулемётчика, чавкало и посапывало, хрустела стерня. Пот заливал глаза. Запёкшаяся царапина на лице щипала.

«Чёрт возьми, – подумал Воронцов, – они попали в меня уже дважды».

Он перепрыгнул через воронку и остановился. На всякий случай присел на корточки. Огляделся. Справа чернели две воронки. Дальше ещё и ещё. Всё поле было изрыто гигантскими кротами. «Где, в которой из них лежит Краснов? Где искать вещмешок с патронами? И не бросил ли их действительно Краснов, когда тут всё началось? Да и унести мог кто-нибудь. Те же пехотинцы».

Теперь невозможно было представить, как они смогли выбраться отсюда. На затоптанной стерне валялся кусок шинели и что-то, похожее на сгусток крови. «Неужели это от Краснова? Ведь где-то здесь… Именно здесь…» Он машинально отшатнулся от неожиданной находки и на четвереньках отполз к соседней воронке. Из земли торчал рукав курсантской шинели. Краснов! Здесь. Да, именно здесь старшина закопал останки Краснова.

Воронцов встал, обошёл воронку вокруг. Воронка была двойная. Вначале один снаряд разорвался, в потом другой. Вещмешка с патронами нигде не было. Видимо, его всё же утащили сами же курсанты, ползшие следом. Но могло случиться, что патроны остались в воронке, и их засыпало вместе с Красновым. И он опустился на колени и начал разгребать руками рыхлую землю. Чёрт возьми, что я делаю?! Какие здесь могут быть патроны? Какой мешок? Всё разметало двойным попаданием. И патроны, и Краснова. И Воронцов так же торопливо стал сгребать разрытую землю. Под рукой что-то блеснуло. Это была часть иконки-складня Краснова. Одна из створочек с каким-то нечётким, затёртым барельефом. Воронцов машинально сунул её в карман, подхватил автомат и побежал назад. И тут среди неубранных снопов ржи он увидел серый бугорок шинели. Кто же это? С поля они вытащили не всех. Некоторых просто прикопали. Как Краснова. А здесь уже бежала пехота старшины Нелюбина. И своих выносили они. И Нелюбин сам закапывал воронку. Воронцов это видел.