Примкнуть штыки!

– Вы что, уже зарылись?

Воронцов определил пулемётчикам позицию на фланге, немного поодаль от своего окопа, левее одинокой берёзы, чтобы дерево не послужило противнику ориентиром. Донцов оказался самым дальновидным: прихватил из деревни, видать, где-то на огородах, когда выходили оттуда, большую лопату с длинным черенком. Знал, что пулемётному расчёту копать надо много, не то что стрелкам.

– Заканчиваем, командир. Селиванов подчищает.

– Тогда вот что: хорошенько замаскируйтесь и подумай, где можно отрыть запасную.

– Зачем нам, товарищ сержант, запасная позиция? Если они снова попрут по этой дороге, воевать нам придётся недолго. Два диска я и из-за берёзки расстреляю.

– Выполняйте приказ, Донцов.

– Слушаюсь, – угрюмо ответил Донцов и сунулся в рукав.

Когда Воронцов наконец-то осилил окоп и опустился на колени на дно, его обступило тепло земли и такой уют долгожданного укрытия и пристанища, что он уже не смог больше сопротивляться слабости и боли и, уткнувшись головой в угол ячейки, закрыл глаза и мгновенно уснул.

Долго ли, коротко ли длился его внезапный и такой неодолимый сон, он, очнувшись так же внезапно, понять так и не смог. Может, пять минут, может, полчаса или весь час, а может, всего одно мгновение. Он вздрогнул оттого, что его обступила тишина, и вскочил на ноги. Как же он мог уснуть? Как же он мог? Позади, в березняке, копошились Донцов и Селиванов – выполняли его приказ, отрывали запасную позицию для пулемёта. А рядом с его ячейкой, за бруствером, на коленях стоял Зот, немного наклонив вперёд голову. Каска лежала у его ног. Зот был неподвижен. «Молится, что ли? – подумал Воронцов. – Или так спит. Опёрся о лопату или о винтовку и уснул. Ведь уснул же я сам, не выдержал усталости. Да и ранен Зот тоже». И Воронцов тихо позвал:

– Вы что, Зот Федотыч?

– Тихо, товарищ командир, – тут же отозвался Зот полушёпотом, в котором не было никакого сна, а было беспокойство человека, только что узнавшего самое худшее, что их всех могло ожидать здесь. – Похоже, идуть.

– Кто?

– А кто ж… По нашу душу.

Воронцов вытянул шею, напряг слух. В ушах и во всём теле гудела усталость.

– Слышите? Во-во! Голоса… Вроде как на коний кричат. Обоз, что ли?

– Слушай мою команду! – негромко, но так, чтобы услышали все, скомандовал Воронцов. – Приготовиться к бою! Достать взрыватели и вставить в гранаты! Без команды огня не открывать!

Зот подхватил каску, бережно насадил её на голову, на ярко белевшую в ночи повязку и побежал к своему окопу. Он бежал и проговаривал:

– Господи, Иисусе Христе, борони и помилуй…

Вот оно, началось… А он думал, что немцы полезут утром, когда хорошенько рассветёт. Идут. Недолго их ждали. Если простой обоз, вся надежда на пулемёт. И он высунулся из окопа и оглянулся на пулемётчиков. Те устраивались в своём окопе, торопливо маскировали бруствер. Что с ними будет, когда у Донцова закончатся патроны? Отходить? Как он сможет отдать такой приказ, если у них задание держаться до полудня?

– Слышь, командир? – просипел из соседнего окопа Зот. – А лаются-то вроде по-нашему.

– Ну и что? – отозвался Воронцов, вслушиваясь в звенящую тишину ночи и не различая в ней ни одного подозрительного звука.

– А то, что, может, это наши. Из окружения. Нас Нелюбин тоже вот так же, ночами…

– Передайте по цепи: без приказа не стрелять. Всем – замереть.

Вскоре на гати появились люди. Несколько человек, двое или трое. Потом к ним подошла ещё такая же группа. Остановились, стали переговариваться. «Видимо, разведка, – подумал Воронцов и оттянул затвор автомата. – Хорошо, что успели окопаться. Вся надежда теперь на Донцова… Всего два диска…»

Перебрались через гать. Стали быстро приближаться. Теперь они были уже хорошо видны. Шестеро. С оружием. Каски круглые, не немецкие. И винтовки длинные, с узкими штыками. «Неужели наши? Из окружения? А вдруг всё же переодетые?»

Когда их, залёгших в окопах и изготовившихся к стрельбе, и шедших по дороге разделяло уже шагов двадцать– двадцать пять, Воронцов поднял автомат и крикнул:

– Стой! Кто идёт?!

Движение на дороге сразу прекратилось и наступила тишина. В висках застучало с такой упругой силой, что казалось, удары крови перекрывают все внешние звуки. В это время справа, где темнели брустверы окопов Зота и Васяки, грохнул, глубоко расколов ночную тишину, одиночный винтовочный выстрел и тут же мягко клацнул затвор: стрелок дослал в патронник новый патрон.

– Не стрелять! – крикнул Воронцов и выругался.

– Свои! Свои! – закричали наперебой на дороге сразу несколько голосов. – Братцы, не стреляйте!

– Кто? – закричал Воронцов, придерживая на плече откидной приклад автомата, чтобы в любой момент послать туда, где залегли шедшие по дороге и откуда слышались теперь испуганные крики, очередь. – Кто вы такие? Назовите номер части и имена командиров! Быстро! Иначе приказываю открыть огонь!

С дороги снова ответили испуганными, заполошными голосами:

– Только, ради бога, не стреляйте! Мы – свои!

– Я из седьмой роты! – закричал один.

– Мой командир убит! Рюмин его фамилия! – выкрикнул другой.

Нет, немцы вели бы себя спокойней и отвечали бы точно, как тот, в сосняке. И Воронцов снова выкрикнул:

– Всем встать! Оружие положить на землю и отойти на пять шагов! Старший группы – ко мне, остальные – на месте! Донцов, держи их на мушке. При первой же опасности – длинной очередью!

От темневшей впереди группы отделилась одна фигура и двинулась навстречу. Не опуская автомата, Воронцов выбрался из окопа. Но далеко отходить от него поостерёгся и опустился на корточки здесь же, возле бруствера. Он отчётливо, как днём, видел рельеф прицельной планки и совмещённое с ним кольцо намушника, в котором двигалась, с каждым мгновением наплывая всё ближе и ближе, фигура в каске с поднятыми вверх руками. «Если у него есть оружие и если пальнёт, – думал Воронцов о своей участи, – то, может, в темноте всё же не попадёт, а я его точно срежу».

– Только не стреляйте, братцы! Сейчас разберёмся! – дрожащим голосом выкрикивал шедший навстречу. – Трое суток блукали! Всех командиров растеряли!

Воронцов привстал. Попробуй определи в такой темени, кто это, действительно свой, окруженец, или всё же враг? Руки, крепко сжимавшие рукоятку и металлический магазин автомата, дрожали. Но страха Воронцов не испытывал. Он заметил, что в нём произошла какая-то перемена. Ещё там, на дороге, когда прикрывали с Гавриловым и Макухой орудие капитана Базыленко, опасность уже не откликалась в нём ужасом. Навязчивая мысль о том, что вот сейчас он может погибнуть, умереть, которая прежде, особенно в первый день, постоянно клубилась в его мозгу, не то чтобы исчезла, нет, она не исчезла, но была загнана его отвердевшей волей куда-то в дальний уголок сознания, и оттуда уже не могла управлять им. Одновременно, там же, рождалась какая-то жестокость, природу которой он ещё не мог понять, но необходимость её появления уже чувствовал.

– Ефрейтор Карамышев, – послышалось из темноты. – Рота связи тысяча триста шестнадцатого полка семнадцатой стрелковой дивизии. Со мною пять человек. Боевое охранение. Следом идут остальные. Обоз. Раненые. Два орудия. – Ефрейтор закончил доклад и опустил руку.

«Нет, немец бы не дрожал так», – подумал Воронцов. В душе его рождалась внезапная радость: свои!

– Семнадцатой стрелковой, говоришь? Где занимали оборону? Кто командир дивизии?

– Оборону занимали под Спас-Деменском, – живо ответил ефрейтор. – Командир дивизии полковник Козлов. Нас пятеро. Следом идут остальные. Только не стреляйте. Сейчас подойдут, и разберёмся окончательно.