Принц и нищий [Издание 1941 г.]

Когда мы видели его в последний раз, он только что начинал находить привлекательность в королевской власти. Королевское звание все больше нравилось ему, и наконец вся жизнь его стала радостью. Он перестал бояться; его опасения понемногу рассеялись, чувство неловкости прошло, он стал держать себя спокойно и непринужденно. Как руду из шахты, добывал он все нужные сведения от мальчика для порки.

Когда ему хотелось играть или болтать, он приглашал к себе лэди Елизавету и лэди Джэн Грей, а затем отпускал их с таким видом, как будто для него это дело обычное. Он уже не смущался тем, что принцессы целовали ему руку на прощание.

Теперь ему нравилось, что его с такими церемониями укладывают спать на ночь; ему нравился сложный и торжественный обряд утреннего одевания. Он с гордым удовольствием шествовал к обеденному столу в сопровождении блестящей свиты сановников и телохранителей; этой свитой он так гордился, что даже приказал удвоить ее, и теперь у него было сто телохранителей. Он любил прислушиваться к звукам труб, разносившимся по длинным коридорам, и к далеким голосам, кричавшим: «Дорогу королю!»

Он научился находить удовольствие даже в заседаниях совета в тронном зале, хотя ему приходилось по большей части только повторять слова, которые шептал ему лорд-протектор. Он любил принимать величавых, окруженных пышными свитами послов из чужих земель и выслушивать дружеские приветствия от славных монархов, называвших его «братом». О, счастливый Том Кэнти со Двора объедков!

Он любил свои роскошные наряды и заказывал себе новые. Он нашел, что четырехсот слуг недостаточно для его величия, и утроил их число. Лесть придворных звучала для его слуха сладкой музыкой. Он остался добрым и кротким, стойким защитником угнетенных и вел непрестанную войну с несправедливыми законами; — но при случае, почувствовав себя оскорбленным, он умел теперь обернуться к какому-нибудь графу или даже герцогу и подарить его таким взглядом, от которого кидало в дрожь. Однажды, когда его царственная «сестра», злая святоша лэди Мэри, принялась было доказывать ему, что он поступает неразумно, милуя стольких людей, которые иначе были бы брошены в тюрьму, повешены или сожжены, и напомнила ему, что при их августейшем покойном родителе в тюрьмах иногда содержалось одновременно до шестидесяти тысяч заключенных и что за время своего мудрого царствования он отправил на тот свет рукою палача семьдесят две тысячи воров и разбойников, — мальчик, полный благородного негодования, велел ей итти к себе и молиться богу, чтобы он вынул камень из ее груди и вложил в нее человеческое сердце.

…велел ей итти к себе…

Но неужели Тома Кэнти никогда не смущало исчезновение бедного маленького законного наследника престола, который обошелся с ним так ласково и с такой горячностью бросился к дворцовым воротам, чтобы защитить его от дерзкого часового? Да! Его первые дни и ночи во дворце были отравлены тягостными мыслями об исчезнувшем принце; Том искренно желал его возвращения и восстановления в правах. Но время шло, а принц не возвращался, и новые радостные впечатления постепенно овладевали душою Тома, мало-помалу изглаживая из нее образ пропавшего без вести принца; под конец этот образ стал являться лишь изредка и то нежеланным гостем, так как при появлении его Тому становилось теперь больно и стыдно.

Несчастную мать свою и сестер он тоже вспоминал все реже. Вначале он грустил о них, тосковал, хотел их увидеть, но потом стал содрогаться при мысли, что когда-нибудь они предстанут перед ним в лохмотьях, в грязи, и выдадут его своими поцелуями, и стащат его долой с трона снова назад, в грязь, в трущобы, на голод и унижения. В конце концов он почти перестал вспоминать о них и был даже рад этому, так как теперь, когда их скорбные и укоряющие лица вставали перед ним, он казался себе презреннее всякого червя, пресмыкающегося по земле.

В полночь девятнадцатого февраля Том Кэнти спокойно заснул в своей роскошной постели во дворце, охраняемый своими верными вассалами и окруженный всей пышностью королевского сана, — счастливый мальчик: на завтра назначено было его торжественное коронование.

В этот самый час настоящий король, Эдуард, голодный, усталый, измученный долгим путем, одетый в лохмотья, с синяками, полученными во время уличной драки, стоял в толпе народа, с глубоким любопытством наблюдавшей за суетней и беготней рабочих, копошившихся, как муравьи, возле Вестминстерского аббатства. Они доканчивали последние приготовления к завтрашней коронации.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Коронационное шествие.

На следующее утро, когда Том Кэнти проснулся, воздух был полон громового гула. Вся даль гремела. Для Тома этот гул был музыкой: он означал, что вся Англия дружно напрягает легкие, приветствуя великий день.

Том снова занял первое место в удивительной пловучей процессии на Темзе. По древнему обычаю, королевское шествие должно было пройти через весь Лондон, начиная от Тауэра. И прежде всего Том отправился к Тауэру. Как только он прибыл в Тауэр, стены древней крепости словно внезапно треснули в тысяче мест сразу, и из каждой трещины выскочил красный огненный язык и белый клуб дыма. Раздался оглушительный взрыв, в котором на миг потонули радостные клики толпы; от гула дрожала земля; огонь, дым, треск выстрелов повторялись снова и снова с удивительной быстротой, так что через минуту старый Тауэр исчез в густом облаке дыма; только так называемый Белый Тауэр — высокий шпиль, украшенный флагами, — высился над этим морем дыма, как горная вершина над грядой облаков.

Разодетый Том Кэнти на статном боевом скакуне в богатой попоне, ниспадавшей почти до земли, возглавлял процессию; сейчас же за ним следовал его «дядя», лорд-протектор Сомерсет, на таком же прекрасном коне; королевская гвардия в сияющих латах сопровождала его с обеих сторон; за протектором следовал бесконечный ряд пышно разодетых вельмож в сопровождении своих вассалов; за ними лорд-мэр и все олдермены [32] в алых бархатных тогах, с золотыми цепями на груди; за ними — депутации всех лондонских гильдий, богато разукрашенные, с пестрыми знаменами корпораций. Шествие замыкали древняя знаменитая артиллерийская бригада, существовавшая в то время уже около трехсот лет, единственная воинская часть, пользовавшаяся привилегией (сохраненной и до наших дней) не подчиняться распоряжениям парламента. Это было блестящее зрелище — бригада величаво выступала среди многолюдной толпы, приветствовавшей ее на каждом шагу оглушительными криками. Вот как рассказывает об этом летописец:

32

Олдермен — член городского управления в Англии.

«При въезде короля в город народ встретил его приветственными криками, молитвами, благопожеланиями и другими изъявлениями искренней любви верноподданных к своему государю; и король, повернувшись к толпе сияющим радостью ликом и милостиво беседуя с теми, кто был ближе к его августейшей особе, с избытком вознаградил свой народ за его верноподданнические чувства. В ответ на крики: „Да здравствует король Англии!“ — „Да хранит господь его величество Эдуарда Шестого!“ — он говорил благосклонно: „Храни господь всех вас! От всего сердца благодарю мой добрый народ!“ Милостивые слова тронули народ».

«В Фенчерч-стрите какой-то прелестный ребенок в роскошном наряде взошел на подмостки и приветствовал его величество стихами:

Да здравствует король! — поют тебе сердца. Да здравствует король! — мы все тебе поем, Да здравствует король! Да правит без конца! Храни тебя господь в величии твоем!

Толпа в один голос повторяла слова ребенка».

Том Кэнти смотрел на это волнующееся море радостных лиц, и сердце его ликовало; он чувствовал, что если стоит жить на свете, так только для того, чтобы быть королем и любимцем народа. Вдруг он увидел вдали двух маленьких оборванцев, его бывших товарищей по Двору объедков (один из них занимал должность лорда-адмирала при его потешном дворе, а другой — первого лорда опочивальни), и еще больше возгордился. О, если бы они могли узнать его теперь! Какое несказанное счастье было бы, если бы они узнали его, если бы увидели, что шутовской король трущоб и задворков стал настоящим королем, что ему прислуживают герцоги и принцы и у ног его весь английский народ. Но он должен был отречься от самого себя, он должен был подавить свое желание, потому что такая радость обошлась бы ему слишком дорого. И Том отвернулся, а мальчики продолжали прыгать и кричать, не подозревая, кому они посылают свои приветствия.

— Слава! слава! — кричал народ, и Том вместо ответа бросал в толпу пригоршни новеньких блестящих монет. Летописец рассказывает:

«На верхнем конце Грэсчерч-стрита город соорудил великолепную арку, под которой были подмостки, тянувшиеся с одной стороны улицы до другой. На этих подмостках были выставлены статуи, изображавшие ближайших предков короля. Там сидела Елизавета Йоркская посредине большой белой розы, лепестки которой свивались вокруг нее вычурными фестонами; рядом с ней, в красной розе, сидел Генрих VII; руки царственной четы были соединены, — на пальцах красовались выставленные напоказ обручальные кольца. От белой и алой розы тянулся стебель, достигавший вторых подмостков, где Генрих VIII выходил из раскрытой ало-белой розы вместе с Джэн Сеймур, матерью нового короля. От этой пары опять-таки тянулся стебель к третьим подмосткам, где находилось изображение самого Эдуарда VI на троне, во всем его царственном величии. Все подмостки были увиты гирляндами роз, алых и белых».