Принц-потрошитель, или Женомор

А если нас предали? Если Ро-Ро арестован?.. Если в Санкт-Петербурге ничего не происходит и задействована только провинция?.. Тогда конец всему… Ужасно… Такое больше не может повториться… Все, что сделано, — впустую…

Впустую… Ха-ха-ха!.. А неужто мы делали что-то полезное? Нет. Даже у Ро-Ро больше не осталось веры.

А если мы одержим победу? Если нас ожидает успех?.. Что тогда? Тогда мы примемся все разрушать до самых основ. До крайней левой. А дальше, дальше-то что? Одни станут действовать так же за рубежом. Другие замыслят нечто глобальное — развал в мировом масштабе… Всемирное ниспровержение основ… А вот мы-то сами? Что, если мы, руководители, переели этой каши, устали, обессилев? Тогда нам надо все бросить, дезертировать, оставить это дело другим, тем, кто посильнее, кто пойдет по проторенному нами пути, нашим эпигонам? Они захватят руководство… ко всему будут относиться без тени улыбки, примутся воплощать в жизнь… писать законы, приказы, распоряжения, организуют новый порядок… Ха-ха-ха! Нет, после всего, что нами сделано, мы не допустим ничего. Совсем ничего. Даже разрушения. И особенно — никакой реконструкции… Никакого посмертного восстановления… Полное упразднение всего… Нужно пустить по ветру весь этот мир… Ведь, в сущности, опытное знание приводит к отрицательным результатам. Последние данные науки, так же, как и самые прочные, не подлежащие сомнению законы мироздания, позволяют нам всего лишь убедиться в ничтожности всякой попытки рационального истолкования миропорядка, продемонстрировать фундаментальные изъяны абстрактных представлений о мире, поместить метафизику в музей фольклора (сколько рас, столько и метафизик!), изначально запретить создание каких-либо концепций. Зачем? Почему? Вопросы для легкомысленных идиотов. Все, что еще можно допускать или утверждать, единственное суммирующее положение, доступное уму, — это абсурдность существования мира и жизни в нем. Кто хочет жить, должен тяготеть скорее к бессмысленному, инвалидному представлению о бытии, нежели к разумному пониманию вещей, ибо осужден вечно пребывать в абсурдной действительности. Поедать звезды и выдавать наружу какашки — вот и вся разумная деятельность. А мироздание в лучшем случае всего лишь процесс божественного пищеварения.

Бросаю селедку собаке. Она грызет ее, а я продолжаю грезить. Должна же эта ночь когда — нибудь кончиться?

Бог…

В этот момент собака бросается к двери и начинает бешено лаять. Я замираю в нерешительности. Неужели кто-то сейчас войдет? Заряжаю револьвер. Прислушиваюсь.

Собака бесится все пуще. Ветрище воет в кронах деревьев. Слышно похрустывание ветвей. Открываю дверь. В избу врывается непогода. Керосиновая лампа гаснет. С усилием захлопываю дверь и прислоняюсь к ней, готовый стрелять.

И вдруг слышу свисток. Наша условная мелодия, тема Тристана. Распахиваю дверь и бросаюсь наружу с криком:

— Морик, Морик!..

Порывы ветра хлещут меня по щекам. Снаружи так темно, что я не вижу ни зги в шаге от себя.

Раздался голос:

— Привет, это я!

Голос Женомора.

Спустя какое-то мгновение я уже сжимал его в объятиях, потом схватил за руку и повел в избу.

— Собака на цепи. Входи. Можешь лечь на печи. Сейчас зажгу лампу, а то ветер ее задул.

Ночь с 10-го на 11-е (или с 9-го на 10-е?).Точно не знаю. Я совершенно сбит с толку. Женомор утверждает, что завтра пятница. Значит, я, сам того не ведая, проспал целые сутки? Он хочет внушить мне, что дело обстоит именно так. Зачем? Не знаю, что и думать. Ему ведь на меня наплевать. Но почему тогда он здесь, в Твери? Раз он пустился в бега, ему проще было бы добраться до амбара с кислой капустой под Тулой. Но действительно ли он в бегах? Хотелось бы знать определенно.

Постараюсь все же навести некоторый порядок в мыслях и разобраться с датой.

Итак, я за руку ввожу Женомора в дом. Держусь поближе к печке и как можно дальше от пса. Закрыв дверь, иду зажигать лампу. Когда оборачиваюсь, вижу перед собой того самого человечка из поезда. Я так ошарашен, что револьвер, который у меня в левой руке, выстреливает.

Пуля попадает Женомору в ногу. Естественно, в правую, больную. К счастью, рана пустяковая, и я ее перевязываю. Пуля задела большой палец у основания ногтя.

Женомор ест под лампой. Раненая нога вытянута на стуле, поэтому сидит он скособочившись. Собака жмется к нему, и он время от времени дает ей корочки хлеба. Он освободил меня от забот о ней. Меня она хотела только сожрать, его же бросилась лизать. Что за чары исходят от него, если даже звери к ним не равнодушны?

Женомор все еще ест под лампой. Мне стыдно за неловкий выстрел. Я довожу похлебку до кипения. Поискав среди ящиков и бочек, нашел буханку хлеба, запас огурцов и мешок селедки. Обнаружил также большую литровую бутылку водки и, прежде чем поставить на стол, отхлебнул из нее хор-р-роший глоток. Суечусь я для того, чтобы не расспрашивать Женомора. Меня гложут подозрения. В голове бродят самые умопомрачительные догадки. Время от времени я искоса поглядываю на него. Заглянуть бы ему в душу, узнать, что там творится, что он делал эти дни.

Но скоро мое терпение лопается, его спокойствие выводит меня из себя. Чувствую, как от злости к горлу подкатывает ком.

— А знаешь, — небрежно бросаю я, наливая стопку водки, — та твоя шутка была совершенно идиотской.

— Какая шутка?

Даже глаз не поднял.

— Ну та, в поезде. Я тебя сразу раскусил. Тоже мне выдумка — пустая бутылка. Только бы пыль в глаза пустить.

— Ладно, старина, не кипятись. Признайся, что сперва здорово перетрухнул.

И весело посматривает на меня.

— Черт тебя подери с твоими шуточками, да скажешь ты наконец, что делал этой ночью в поезде?

— Этой ночью?

— Ну да, этой ночью!

— Очнись, старина, все было не сегодня, а вчера.

Пристально смотрит на меня и улыбается.

— Послушай, Морик, умоляю, не надо играть словами. Вчера, сегодня — разницы нет. Просто скажи, что ты сегодня делал в поезде этой ночью, в двенадцать часов?

— Старина, ты совершенно спятил, честное слово. Повторяю, что в поезде я был не этой, а прошлой ночью, одиннадцатого июня тысяча девятьсот седьмого года…

— Ты говоришь, — вскричал я, — ты говоришь, что сейчас одиннадцатое?

— Да, одиннадцатое июня тысяча девятьсот седьмого года, сейчас почти три часа ночи, и нам бы лучше несколько часов отдохнуть, пока мы можем это сделать. Я совершенно измучен. И кто знает, что нас ждет в этих проклятущих капустных бочках?

Я застыл на месте. Револьвер валялся на столе. Мне захотелось его схватить и выпустить все пули в Женомора. Какая хладнокровная наглость!

Он пошевелился, тщетно пытаясь подняться, и с любезной улыбкой промолвил:

— Ну же, дорогуша, не делай такое лицо. Лучше дай мне руку, чтобы я слез со стула и пошел спать, ведь из-за твоей проклятой неловкости…

Я подал ему руку, помог растянуться на печной лежанке и сунул в топку несколько полешек.

Потом сделал несколько кругов по комнате, натыкаясь, как лунатик, на ящики, бочонки, стол, стулья, и наконец решительно подошел к лежанке. Встав на цыпочки, прошептал на ухо Женомору:

— Морик, во имя нашей дружбы, умоляю, скажи, что происходит.

Голос у меня срывался от подступавших слез, а он спал или делал вид, что спит.

Но все же открыл глаза, посмотрел на меня внимательно и произнес:

— Послушай, старина. Все пропало. А теперь ступай и ляг: неизвестно, что еще нас ожидает завтра. Иди спать и задуй лампу. Доброй ночи.

Он повернулся на другой бок и спрятал голову под тулуп.

Я пошатнулся. Ухватился за стул, плюхнулся на него. Выпил стопку водки. Стал машинально крутить бутылку в руках. Она выскользнула из моих пальцев и разбилась со страшным шумом. Собака забилась за ящики.