Принц

– Что случилось в тот день, Кинг?

– Она была зла на меня. Она убежала. Она упала и разбилась о скалы.

– Упала… или прыгнула?

Кингсли не смог встретиться взглядом с Кристианом. Священник задал ему тот же вопрос, который Кингсли задавал себе с того момента, как увидел внизу разбившееся тело своей сестры.

– Она прыгнула… мне кажется. Но я не могу сказать наверняка. Она сменила веру, когда они с отцом Стернсом поженились. Ей могло быть отказано в католическом погребении, если бы она совершила самоубийство. Mais…

Кристиан посмотрел на него с глубоким состраданием.

– Ты говорил, что вы повздорили. Что было причиной вашей ссоры?

Кингсли застонал и сжал переносицу.

– Она… Мари-Лаура…

Он обнаружил, что на мгновение не в состоянии продолжать. Разговоры о том времени, о смерти Мари-Лауры, наполняли его чувством, которое он редко - если и вообще когда-либо испытывал - стыдом.

– Она застукала отца Стернса и меня вместе. Она увидела нас.

– О Боже.
– Кристиан поднял руку ко лбу.
– Это происходило между вами и после того, как он женился на ней?

Кингсли кивнул.

– У меня и Мари-Лауры не было ничего, ни цента за душой. Мы хотели остаться в Америке, остаться вместе, но не могли. Ей нужно было возвращаться в Париж, к своей балетной труппе. Я не мог ее снова потерять. И Стернс, он предложил идеальное решение. Если бы он женился, то получил бы трастовый фонд, что его отец создал для него - миллионы долларов после его двадцать первого дня рождения или на следующий день после его свадьбы, в зависимости от того, что наступит быстрее.

– Значит, она знала, что этот брак только на словах.

– Ты же видел le pr^etre. Ты помнишь, как он выглядел тогда - почти так же красив, как и сейчас. Она согласилась на брак и сказала, что поняла, что все было только ради денег. Но она любила его.

– Она любила его, а мы его ненавидели.

– Потому что вы не знали его. Я любил его. Тот, кто знает его, любит. Если его не любят, значит его не знают.

Кристиан продолжал смотреть на Кингсли.

– Ты все еще любишь его, мой друг.

Кинг попытался посмотреть в глаза Кристиану и не смог.

– Это единственный грех, который я позволю отпустить мне.

Кристиан подошел к нему и мягко положил руку на лоб Кингсли.

– Любовь - не грех. Это единственная вещь, из всех, что ты сказал мне, которую я не хочу тебе отпускать.

Смеясь, Кинг снял руку Кристиана со лба и оттолкнул ее. Тридцать лет исчезло с одним игривым жестом. Они были мужчинами сейчас, но все еще мальчиками.

– Он знает?
– спросил Кристиан.

Он сел за кухонный стол и отодвинул чашки в сторону.

– Да. Он всегда знает. Я любил его, когда мы были подростками, и он никогда не отвечал мне взаимностью. Ни тогда. Ни сейчас. Не таким же образом. Или, возможно, таким же образом, но не так сильно.

– Тогда, он не должен был использовать тебя.

– Peut-^etre. Может быть. Но даже если бы ты сказал, что тогда он не любил меня и никогда бы не полюбил… - Кингсли снова расплылся в греховной улыбке, - …я бы не стал ничего менять.

– За исключением смерти Мари-Лауры, конечно.

Это утверждение прозвучало, как вопрос, и Кингсли был вынужден ответить на него.

Если бы Мари-Лаура не умерла, как бы они жили сейчас? Она и Сорен до сих пор были бы в браке. Что бы это означало для них обоих? Сорен хотел попытаться построить жизнь с Мари-Лаурой. После того, как он понял, что его молодая жена действительно любила его, он был полон решимости быть хорошим мужем для нее. Их брак не был консумирован в течение нескольких месяцев после свадьбы. Сорен ждал подходящего момента, чтобы сказать ей о своих потребностях, что только причинение боли смогло бы удовлетворить его.

Он выложил этот план Кингсли. И тогда они боролись еще жестче, чем в тот день, когда Кристиан сделал их фото. Кинг сходил с ума от ярости и горя при мысли о Сорене с кем-либо еще, особенно с его собственной сестрой. Любой другой брат защищал бы честь сестры, отказываясь разрешить ее садисту мужу сказать ей, что он должен будет ее бить, если они когда-нибудь станут любовниками. Но страдания Кингсли были только за себя одного. Если Мари-Лаура хотела боли, у нее был весь мир для этого. Но жестокость Сорена принадлежала Кингсли.

Он угрожал Сорену, пригрозил рассказать всем в школе о том, что они были любовниками. Глупая, пустая угроза, что не имела бы никакого влияния, даже если бы Кингсли пришлось пойти на это. Трастовый фонд Сорена уже принадлежал ему. Теперь он и Мари-Лаура были богаты. Вольны идти, куда им заблагорассудится. Кинг боялся больше всего на свете, что Сорен и Мари-Лаура уйдут и оставят его позади.

Сорен оставался спокойным во время худшей из истерик Кинга, и в конце, когда тот исчерпал себя от горя и гнева, Сорен взял лицо Кингсли в свои руки и поцеловал. И этот поцелуй превратился в нечто большее. Когда рубашка Кингсли соскользнула с его плеч и приземлилась с шорохом на землю, Сорен опустил голову и впился зубами в ключицу Кингсли, заставляя того застонать от удовольствия и боли и чувства огромного облегчения и… вот тогда Мари-Лаура застала их врасплох. И хотя ее сердцу оставалось биться еще лишь несколько минут, пока она мчалась через лес, Кингсли знал, что это и был тот самый момент, когда она действительно умерла.

– Конечно, - ответил он сейчас, но не был уверен, что говорит правду. Будь Мари-Лаура живой, Сорен стал бы учителем фортепиано или профессором колледжа, и его призвание к священству осталось бы без ответа. Кингсли знал, что без Сорена, он был бы покойником. На протяжении более чем десяти лет после того, как он и Сорен расстались, Кинг жил самой опасной жизнью, которой мог. Он бежал от смерти, как он бежал в ту ночь от Сорена, в надежде, что будет пойман и взят. До тех пор, пока они не воссоединились, Кингсли не находил цели, причины жить.

И Элеонор… Нора… Малышка Сорена. Она тоже могла бы покоиться в могиле, в шести футах под землей, не появись Сорен в ее жизни. Заманчиво, признался себе Кингсли. Мир без Норы Сатерлин - ему почти хотелось посмотреть на это.

– Я имею в виду только то, что произошло между отцом Стернсом и мной в подростковом возрасте. У меня нет никаких сожалений о том, несмотря на то, что теперь он священник. И очень набожный.

– Но не слишком набожный, чтобы показываться в общественных местах с тобой.