Принцип Дневника
Шрифт:
– Ну ты, конечно, Тилев, сегодня как по ниточке оделся, красавец, – вот так Григорьев решил вовлечь меня в общий разговор.
Понимаю, что его фраза была произнесена не без определённой доли зависти, но от этого даже становилось приятнее. «Я сегодняшний» лучше «их сегодняшних».
– Ну что ребзя, 1367 заседание Клуба анонимных анонимов объявляется открытым. Не будем обижать этот сладкий литровый бутыль и тоже откроем его для подпитки наших великих умов, – с пафосом произнес Кудрин.
– Великих, глупость то какая. Для того, чтобы такому званию соответствовать, ты хотя бы с первого раза штопором пробку продырявь, Кудря, – пофамильярничал, Григорьев.
– Опять ты за своё, ещё даже пить не начали, а он опять за своё. Тилев, ты слышал? Опять
– Всё в норме, просто засмотрелся на то, как ты, Кудря, опять не можешь нормально штопор в руках держать, – какой я всё-таки остряк.
– Ой, да ну вас всех. Давайте лучше начнём уже хоть о чём-нибудь говорить, или вас интересует лишь то, с каким напором я буду крутить штопор по часовой стрелке.
Должен признать, что начинать так называемое «заседание» мне не очень хотелось. Григорьев и так довел меня до приступов мигрени недавно, и сейчас я с намного большим удовольствием бы просто лежал на угловом диване на кухне Кудрина и хлестал бокал вина. Может даже вместе со стеклом. Вот так и выглядят мечты о прошедшей молодости, хотя какой она ещё может быть для такого, как я. Похоже, что ни до чего хорошего подобные местечковые собрания наше общество не доведут, только превратят нас всех в неврастеников.
– Да, начинайте, а я пока пойду на кухню посмотрю телек, потом может присоединюсь. Сегодня слишком голова раскалывается для шумных посиделок, – произнёс я. Всё же мне не хотелось выглядеть перед приятелями ещё более странным сегодня. Не признаваться ведь, что меня от их общества уже откровенно тошнит последние пару сотен дней.
С бокалом белого бургундского в руках я откланялся и стал утолять тошноту алкоголем, как бы парадоксально это не звучало. Мужики начали разговаривать о всяком и, какой бы нелюбви я не испытывал к Григорьеву, мне было его по-человечески немного жаль. Вероломов и Кудрин были всё же людьми старой формации, и иногда им даже разговаривать не требовалось, чтобы понимать друг друга. На этот раз ничего не изменилось
– Ты видал, что у нас на юге то творится вообще, ад кромешный! – воскликнул Кудрин, да настолько сильно, что тихий скромняга Вероломов даже поначалу опешил.
– Да просто пиздец, как так вообще можно-то, мы их веками вскармливали, охраняли суверенитет, были братьями, а они снова начинают барагозить, – по шаблону ответил Вероломов.
Эти две фразы даже не требовалось произносить для того, чтобы понять настроения друг друга, но они повторяли схожие реплики из раза в раз. Как будто вообще есть разница, на юге пиздец, на севере, западе или востоке. Пиздец есть везде и всегда, даже в этом доме, в этой квартире и в этих головах.
Григорьева абсолютно не было слышно на протяжении первого получаса. Он откровенно скучал. Даже мой бокал порой издавала шипучий крик, ведь находящееся внутри вино было в панике от будущего переливания за пределы допустимых границ. Несмотря на негласное противоборство, наше с Григорьевым участие в разговоре с Кудриным и Вероломовым всегда перекашивало весы в сторону адекватного и здравого равновесия, делало его более ожесточённым и наделённым фактологией. И плевать, что он считает себя большим талантом и более сформированной в идеологическом плане личностью, меня всегда эти заявления задевали постольку-поскольку. Однако его напор и агрессия всё ещё выводят из себя, сраная мигрень.
– А ты читал новость про то, что они с нашими самолётами сделали? – с тоном школьной учительницы сказал Кудрин и сделал это настолько искусно, что мне даже захотелось встать и влепить жвачку прямо на его твёрдый деревянный стул.
– Да ничего, переживём. Наша техника – всем техникам техника. Всегда найдутся те, кто захочет что-нибудь да спиздить, и раз уж это делают у нас, значит это только доказывает, что мы впереди планеты всей.
– И то верно, таких дармоедов мы всегда успеем поставить на место, а пока надо думать о том, что внутри у нас происходит. Вчера вот ещё одно дело пришили нашему бывшему губеру, какая же сволочь
всё-таки, а сначала нам золотые горы всем обещал.– Вот-вот, это ты верно говоришь, – промямлил Вероломов, который был уже заметно пьян и пытался не распространять лишнюю энергию на болтовню, ведь ему ещё надо было возвращаться домой к жене.
Ровно в момент произнесения буквы «и» в слове «говоришь» я услышал перекраивающий речь Вероломова звук шагов. Похоже Григорьеву надоело быть в обществе надоедливых людей. Всё-таки я ожидал этого момента, так как за прошедшие полчаса мой бокал был уже, разумеется, опустошён, а голова приготовилась к новой порции диалогов. Даже стыдно это признавать, я ожидал приход бездарности Григорьева. Я хотел с ним поговорить. Да, с тем человеком, который постоянно превращал мою психику в бесформенную кашицу. Сука он всё-таки. Сука.
– Как же они меня задрали уже, будто есть какая-то разница, где в этом мире происходит пиздец. Пиздец есть везде и всегда, тебе самому как кажется, Тилев? – произнёс Григорьев. Забавно.
– А я, по правде говоря, так не считаю, – ещё более забавно.
– Дело твоё, но ты мог бы ответить и что-то более пространное, вместо того чтобы просто «так не считать». В твоём обществе я хочу найти необходимого мне собеседника и даже конкурента, а не прожжённую «совком» стену из обязательств перед женой, детьми, родиной, коей я часто вижу Кудрина и Вероломова.
– Хочешь сказать, что видишь в нас более опытных и молодых людей?
– Трудно назвать нас с тобой молодыми, но здесь разговор даже не о молодости и уж тем более не об опыте, а об определённом отношении к самому себе. Я вот не отрицаю, что по большей части моё «настоящее рождение» произошло в конце 80х и начале 90х, когда мы больше стали узнавать об истинной природе происходящих в нашей стране вещей. Кудрин этого понять не может, он видит в себе…
– Жертву обстоятельств?
– Что-то вроде того. Ему кажется, что тот факт, что он жил во время сноса одних стен и возведении других автоматически делает его экспертом и теоретиком, человеком, который обладает опытом жизни в двух эпохах. «Вот я ебать и в самолётах разбираюсь, и в танках, и в национальных конфликтах, и точно знаю, что одни всегда правы, а другие «дармоеды» виноваты. Однако одного он понять не может, как бы я ему не твердил. Та истинная природа вещей, которая была нам преподнесена при распаде предыдущего строя никогда не оправдывает новый, возможно даже более лучший, строй, а вовсе наоборот. Горький опыт распада идеологии замкнутости и цензуры буквально кричит тебе, что «больше ты не можешь быть уверен ни в чём». Но Кудрину так не кажется. Теперь он будет искренне верить в то, что вкладываться в облигации было идиотизмом, а вот в МММ вовсе неплохая идея, что облигации – это грабёж, а приватизационные чеки – венец капиталистического развития, не понимая, что принцип тот же, просто сменились декорации.
– То есть ты считаешь, что распад СССР подарил нам уникальную возможность взять с блюдечка «разочарование» и принять его, как данность, которую мы должны проносить с собой через все эпохи, строи и формации? Я, конечно, всегда знал, что ты скептик, Григорьев, но такая позиция мне не близка. На мой взгляд, ты выглядишь как протестующий эмо-бой, который отрицает отрицание через отрицание отрицательного отрицания, и всё в таком духе. Распад формации при жизни – это безусловно важный опыт и то слово, о котором ты говоришь, «разочарование», будет нам очень полезно в обсуждении. Потому что разочарование – это не данность, а инструмент, которым мы можем пользоваться. Распад СССР научил нас не доверять роль субъекта Левиафану, или если чуть ранее – богу, а оставлять её самим себе. Мы сами можем контролировать тот хаос, что происходит вокруг нас, делая обстановку вокруг максимально комфортной. Именно поэтому я пишу свой дневник. Чтобы постоянно смотреть, изучать, делать изменения и искать изъяны в той системе ценностей, что я выстроил для себя, в той системе ценностей, в которой я и только я контролирую окружающий нас в этом мире хаос.