Принцип мести

Мы поднялись по лестнице, ведущей к колоколу, и остановились перед священной частью пагоды.

– Дальше идти не следует, – сказал Илия. – Мы иноверцы. Обратите внимание, перед нами достаточно древнее сооружение – об этом свидетельствуют концентрические «кольца» последующих надстроек внутри стен. Эта пагода росла, как дерево.

– А где тут ритуальное помещение? – спросил Игнатий.

– Его нет. Кроме небольших реликварных камер, пагоды не имеют внутренних помещений.

– Чудно, – подивился протоиерей. – Не по-нашему.

Вдруг к нему подбежала какая-то девчушка, по бирманским понятиям, уже невеста, о чем свидетельствовал полный корсет под белой кофточкой, и оживленно о чем-то заговорила, размахивая перед носом опешившего Игнатия сигарой.

– О чем говорит сия весталка? – обратился он за помощью к Илие.

– Она попросила у вас прикурить, – сказал проводник и от души, как ребенок, расхохотался. Меня в очередной раз поразила его способность мгновенно преображаться, превращаясь из тихого, смиренного христианского миссионера в компанейского парня, умеющего, как никто, радоваться жизни.

Игнатий спохватился и зажег спичку, поднеся ее к кончику сигары.

– Это чарута, – пояснил Илия. – Ее курят все. Табак с добавлением кусочков пальмового листа, завернутый в кукурузный лист. Просто в больших городах многие стали переходить на импортные сигареты, а чарута – национальное бирманское курево. Не удивляйтесь, для женщины здесь не считается неприличным попросить прикурить прямо на улице. Никому не взбредет в голову принять ее за блудницу.

Девушка кивком головы поблагодарила Игнатия за услугу и, показывая на табличку, висевшую над священной частью пагоды, что-то затараторила на своем языке. Протоиерей вновь оказался в затруднительном положении и, беспомощно хлопая глазами, смотрел то на ее миловидное смуглое личико, то на табличку, то на Илию.

– Она спрашивает, почему здесь написано женщинам вход воспрещен, если у них в стране равноправие? Более того, женщина стоит неизмеримо выше мужчины, об этом свидетельствует и история – в четырнадцатом веке королева Шинсопу правила Бирмой единовластно, и получалось это у нее гораздо лучше, чем у мужчин, – перевел этот словесный сумбур наш проводник.

Девушка посмотрела на Игнатия, ожидая ответа. Обращалась она почему-то только к нему.

– Вход в наши храмы разрешен всем верующим, и мужчинам, и женщинам, – ответствовал Игнатий.

Илия перевел. Обменявшись с юной курильщицей чаруты несколькими фразами, он сказал нам:

– До Мьин Мьин – так зовут эту юную госпожу – приглашает нас посетить дом ее отца, чтобы вкусить его щедрого гостеприимства. Ей понравился ответ «большого человека», как и он сам – она признается, что никогда не видела таких сильных и красивых мужчин, и в дальнейшем просит называть ее Ма Мьин. Поясню: «до» – это приставка при обращении к женщине, означающая «госпожа», а «мА» означит девушка. Не думаю, что мы должны отказываться от этого приглашения, оно было сделано от чистого сердца.

– Конечно, – без тени колебания согласился Игнатий.

Дом У Зо Лина, отца девушки («У» по-бирмански – «господин»), был построен из кирпича, что свидетельствовало о достатке его хозяина. Он был огорожен живой изгородью из кактусов и утопал в листве манговых деревьев, дающих в солнечную погоду плотную тень. Веранда из тика была закрыта жалюзи. Мы прошли в нее по ступенькам (их во всех бирманских домах четное число) и уселись прямо на циновках перед низеньким столиком. Ма Мьин на некоторое время исчезла, но появился приветливо улыбающийся У Зо Лин, мужчина лет сорока, невысокого роста, в гаунбауне – шелковой косынке, намотанной на шлемовидную основу – головном уборе состоятельных граждан. Он попросил у нас прощения за излишнюю вольность, с которой Ма Мьин пригласила нас посетить его дом, и поблагодарил за честь, оказанную ему лично нашим визитом.

В ожидании еды хозяин, как водится, рассказал о себе – оказывается, когда-то он был обыкновенным крестьянином и зарабатывал на жизнь выращиванием риса, теперь стал предпринимателем, торгующим сельскохозяйственным инвентарем собственного производства. Воспользовавшись правом каждого бирманца с переменой профессии менять имя, он стал У Зо Лином. Жена у него умерла несколько лет назад, оставив единственную дочь, и с тех пор он вдовец.

– У вас очень славная дочурка, – сказал Игнатий. Илия, который перевел эту фразу, заставил хозяина расплыться в счастливой улыбке. Ма Мьин, находившаяся за тонкой тростниковой перегородкой и готовившая для нас ужин, конечно, слышала это и отозвалась задорным смехом.

Наконец она внесла на цветном подносе несколько тарелок чернолакового сервиза с золотым узором и расставила их на столе. Затем разлила традиционно пресный, несоленый бирманский суп и подала на маленьких блюдечках соусы – креветочный и чили, а также острые травы и орешки. Рис она принесла на пальмовых листах. Мы, как это принято в Азии, ели его руками. Потом мы потеряли счет угощениям, а пальмовое вино, которое Ма Мьин наливала из корчаги, способной сохранять воду холодной даже в сильную жару, довершило дело. Пьянея, я, признаться, с некоторым беспокойством наблюдал за входной дверью, опасаясь, не заманили ли нас сюда специально какие-нибудь злоумышленники, поставившие себе целью сбить нас с пути истинного и тем самым сорвать операцию «Иравади», но подвоха не обнаружил. Мне даже стало немного совестно за проявленную сверхбдительность. Ма Мьин к этому времени уже научилась свободно выговаривать имя Игнатия, а меня называла «усатый бо-бо» – за мою жесткую многодневную щетину и наметившиеся кавалерийские усы, а также учитывая мое военное прошлое (Бо – обращение к военному). К концу ужина мы были уже друзьями. Особенную симпатию Ма Мьин испытывала к Игнатию – об этом говорили ее лучащиеся глаза. Протоиерей выглядел чуть смущенным и, по-видимому, тоже не был свободен от чар юной бирманки. Они даже совершили прогулку по саду и целых десять минут (я засекал) беседовали наедине. О чем? Не знаю. Вероятно, общались посредством тишины, смешивая свое дыхание и обмениваясь влюбленными взглядами.

У Зо Лин настоял, чтобы мы остались в его доме на ночлег, и проводил нас в комнату для гостей. Кроватей в ней не было – лишь общепринятые в здешних местах легкие циновки из расщепленных стеблей бамбука, пальмового листа и рисовой соломы, а также подушки и одеяла.

Утром – какая прелесть! – Ма Мьин разбудила нас мелодичным перезвоном колокольчиков (мы попросили поднять нас с первыми лучами солнца, чтобы пораньше двинуться в путь). Темные круги под глазами девушки наводили на мысль, что она всю ночь не сомкнула глаз. Игнатий был как никогда молчалив. Мы позавтракали, отведав напоследок сладкого сока сахарного тростника из пористых горшочков, заменявших нам кружки, и стали прощаться. У Зо Лин сказал, что отныне его дом – наш дом, и просил обязательно в него вернуться, а его дочь уже не скрывала слез – такое неизгладимое впечатление произвел на нее Игнатий. Наверное, буре в душе протоиерея, поднявшейся под взглядом ее темных, как мокрые маслины, глаз, тоже не скоро суждено было улечься, но он ничем не выдавал своих чувств, лишь время от времени покашливал в кулак и виновато смотрел на девушку. Уходя, Игнатий беспрестанно оглядывался и махал ей рукой.

К вечеру мы достигли места, где брала свое начало, подпитываясь притоками и обретая силу и величавость судоходной артерии, Иравади. Мне пришли на память слова самого сумрачного из всех великих русских поэтов:

Немного лет тому назад, Там где сливаются, шумя, Обнявшись, будто две сестры, Струи Арагвы и Куры, Был монастырь...

Но перед нами расстилалась не Грузия с ее древней столицей Мцхетой, а Северная Бирма, и реки назывались Нмайки и Мали соответственно. Где-то там, в горах Тибета, к ним присоединялись бурные, своенравные, несущие в своих водах тонны камней, горные потоки. И все-таки сходство было поразительное: здесь также был расположен храм, разумеется, буддийский. И природа, как бы провоцируя на ассоциации, дразнила своим подобием – те же холмоподобные горы, обросшие пихтой, лиственницей и сосной, те же заросли дикого чая и так легкоузнаваемые пики елей и кипарисов. Правда, здесь встречались типичные обитатели южных широт – бамбук, орхидея и пальма, но общей картины эти вкрапления не нарушали. Особенно меня порадовали горные вечнозеленые дубы – узор их листьев, знакомый с детства, напомнил мне о доме. Среди этих корявых уродцев мы увидели быка гаура, почти двухметрового в холке красавца, а чуть ниже спугнули в небольшой заводи солнечного барсука. Вообще дикие обитатели гор встречались здесь несравненно чаще, чем к югу от Мьичины, – за считаные часы мы довольно близко познакомились с мраморной кошкой, птицей-носорогом, ширококлювым козодоем и другими обитателями лесного царства. Илия предупредил нас, что здесь необходимо соблюдать все меры предосторожности – на случай, если нам вдруг встретится красный волк, тигр или гималайский медведь. Ничего хорошего не предвещало и свидание с туманной пантерой, поскольку все наше вооружение составляли обыкновенные походные ножи и туристический топорик.

– Отсюда еще дней пять пути до границы и столько же после, – сказал Илия, когда мы расположились вокруг костра недалеко от реки.

Смеркалось. Над нашими головами, со свистом рассекая воздух, носились невидимые летучие мыши. Откуда-то из низины доносился отдаленный рык крупного зверя. Мы разложили на траве провизию, которую дала нам с собой в дорогу Ма Мьин, и, набросав на землю папоротника, сели ужинать. Наверное, каждому из нас вспоминался в эти минуты дом У Зо Лина и гостеприимство его красавицы-дочери.