Принцип нечетности тапка

– Он летает – значит существует, – вещал Заждан. – Мы часто отмахиваемся от очевидного, как от назойливой мухи. Я, лично, воспринимаю тапок, как предмет обстановки, как шкаф, диван или люстру. Но если к нему в полете присоединится носок, я буду некоторое время удивлён. Когда в Париже строили Эйфелеву башню, многие недальновидные критики были против. Они не понимали, что к башне привыкнут, и через каких-нибудь десять лет она станет символом Парижа наряду с Мулей Вруш, Монмартом и Полями Елисея. Вы, кстати, бывали в Париже? Очень советую побывать, незабываемые ощущения, мяу-у-у-у-у-у, – романтично протянул Заждан.

– Вызывай “дрезину”,– сказал Миша второму санитару, – классический случай.

– И даже к жизни возвращать не будем? – спросил тот, раскручивая длинный шнур дефибриллятора. – У нас ведь отчёт о проделанной работе потребуют. Задирай майку на голову и переворачивайся на спину, – приказал он Заждану.

Заждан недовольно перевернулся и натянул на глаза майку.

– Правильно, тебе на это лучше не смотреть. Миш, а какой вольтаж выставлять будем – тысячу или десять тысяч Вольт? – спросил санитар.

– Не помню, давно не дефибриллировали. Давай десяткой закоротим для убедительности, – предложил Миша. – От десятки не только пограничники, но и просроченные вскакивают. Электричество – великая сила. Упорядоченно перемещающиеся, невидимые корпускулярно-волновые споры вселенной, они освещают наши жилища, возвращают в тела наши бессмертные души.

– Кончай философствовать, подключай дефибриллятор, хи вилл би бэк! – Санитар пронзительно заржал.

– А если не сдюжит? Это, по-моему, больше, чем на электрическом стуле, – усомнился Миша, – ты не помнишь, какое там напряжение подавали?

– Не помню точно, но, по-моему, больше десятки, – ответил санитар.

– На электрический стул подавалось напряжение всего в 800 Вольт. Этот вид казни заменили на более гуманный – внутривенную инъекцию. Я не рекомендую подавать десять тысяч – сгорит, лучше вколите тиопентал, панкурониум, в смеси с хлоридом калия, конечно. Я надеюсь, у вас аптечка с ядами имеется, – Шелег пристально посмотрел на Мишу янтарными глазами.

Миша подёргал мочку уха. Он не мог поверить в реальность происходящего. Санитар-могильщик уже привык не обращать внимание на тапок и Творога, но кот… не слышать его у санитара не получалось.

– Домяукался, бдительность потерял, болтун, сейчас тебя санитары, вместо меня, на живодёрню отвезут. Я же говорил, что кот говорящий, а вы не верили! – орал Заждан.

– Финита, опускай майку, бессмертный! – сказал санитар.

– Что уже отфибрилисовали? – без тени истерики поинтересовался Заждан. – А я и не заметил. У меня, когда кровь из пальца брали – тоже вначале нервничал. А потом отвлёкся на медсестричку, у неё халатик с разрезом был, и укола не почувствовал.

– Слушай меня внимательно, командир летающего тапка. Дефибриллировать мы тебя не будем. Вызов я отменил, но, если ты будешь травить это благородное говорящее животное, мы вернёмся. Стоит коту набрать номер службы и сказать диспетчеру, что он Хана, вдова самоубийцы-неудачника, как мы приедем незамедлительно. И знай, отмены вызова больше не будет, – значимо произнёс Миша.

– Я всё понял, начальник, я его уже люблю, – и Заждан с нежностью посмотрел на Шелега.

Тот соскочил со стула, подошёл к Мише и преданно потёрся о его ногу.

– Ты, если что, сразу звони, – обратился Миша к коту, – номер тот же. Скажешь диспетчеру, чтобы прислал нас. Ладно, задержались мы у вас, время уже позднее.

Миша погладил Шелега по спине, и санитары вышли из дома, громко захлопнув за собой входную дверь.

Шелег подошёл к Заждану.

– Я надеюсь, что твоё нынешнее место в семейной иерархии тебе понятно, – сказал кот, гордо подняв хвост.

– Понятно, начальник, – отрапортовал Заждан и по привычке натянул майку на лицо.

– Опусти майку и слушай меня, широко распахнув глаза. Я буду делать из тебя высокоорганизованную личность. Ты прекратишь смотреть футбол, будешь по утрам в д'yше насвистывать Вильгельма Рихарда Вагнера, при тусклом свете свечи зачитываться Гете. Перед тобой откроется новый мир, мир, который был скрыт от тебя мечущимися телевизионными фигурками. Духовная слепота отступит под натиском интеллекта, моего интеллекта. Мы будем по вечерам собираться, ты, я, Малыш, и, как принято в интеллигентных семьях, дискутировать, обсуждать за куском сыра и блюдечком молока насущные проблемы человечества и отдельной личности, говорить о музыке, поэзии, искусстве. Мы будем задавать друг другу вопросы, спорить, но не для того чтобы доказать свою правоту, а чтобы понять оппонента.

– А как Малыш будет задавать вопросы, он же не говорит ещё?

– Вначале, я буду спрашивать за него, но, уверен, что вскоре он сам сможет участвовать в дискуссиях.

– Понятно, учитель, – подобострастно кивнул Заждан.

– То-то же, каждый должен знать своё место, встречают по одежке, а провожают… дефибриллятор, тиопентал, – Шелег гордо распушил хвост.

– Я не буду, я буду стараться, не надо меня больше провожать.

– Проверим, на слово поверить не могу, – сказал кот.

– А можно я с вами учиться буду? – спросил Мыш. – Я тоже хочу разрастись в высокоорганизованную особь.

– Можно. В дискуссии, как в хоре – чем народу больше, тем громче, – разрешил Шелег.

– Тогда и Хану в группу взять можно, – предложил Заждан. – А то я оторвусь от неё в развитии, и она перестанет интересовать меня, как личность. Я, конечно, телом буду продолжать с ней жить из чувства долга, благородства и жалости, но душой потянусь к женщинам тонким и развитым. И чтобы это не случилось, мы должны развиваться вместе.

– Неглупо сказано, – похвалил Шелег, – стали пробиваться первые зачатки здравого смысла. Воистину, страх – двигатель прогресса. Если так и дальше пойдёт, будешь стихи сочинять, и не хуже, чем этот ваш живодёр с русалками.

– Что, прямо сам буду писать «Златая цепь на дубе том, и днём и ночью…»?

– Если ты ещё раз упомянешь цепь, я таки наберу номер службы, – сказал Шелег и грозно распушился.

– Извините, учитель, а о чём мы тогда сочинять будем, если не про цепь? Я неискушён в стихосложении. Стих про цепь – единственный, который я дочитал до конца.

– Стихи можно писать про всё… про всё, что видишь.

– А что я вижу? Ровным счётом ничего. Ну, люстра, комната, таракан и тапок под потолком, а больше ничего. Я очень сомневаюсь, учитель, что сам Пушкин смог бы написать про это не в прозе. Конечно, когда у него на дереве мартовская русалка мечется, то слова сами рифмой складываются, а тут даже прозой не хочется.

– Сегодня восьмое марта, давай сделаем Хане приятное хоть раз в году, напишем ей стихи к празднику, – предложил Шелег.