Принцип жирового тела

После разговора с дядей Сережей я пришел домой, бросил портфель в угол, сел и задумался. Я вспомнил искореженный от старости целлофановый пакет, вспомнил старую, больную, смертельно уставшую от жизни муху на подоконнике. Я вспомнил тяжелое хриплое дыхание дяди Сережи, его коричневые заскорузлые руки, усталые блеклые глаза, и я вдруг понял, отчего напился дядя Сережа, который обычно выпивал редко и не помногу. Я понял, что ему не было жалко дядю Ваню. Просто он боялся смерти, как боится ее большинство людей, и поэтому он оглушил себя водкой, чтобы подавить страх, а потом увидел меня и инстинктивно обратился ко мне за помощью, чтобы я помог ему вспомнить его молодой взгляд на мир, чтобы удержать в себе жизнь, не дать затаившейся внутри смерти выскочить из своей зловещей засады. Право не знаю, помог ли я ему тогда.

Дядя Сережа умер через год, летом, когда я был в пионерском лагере. Потом кто-то ночью взломал дверь в его мастерскую в подвале и украл его инструменты. Пустой подвал быстро захламили и загадили. Две младших дочери дяди Сережи одна за другой вышли замуж и уехали, а его вдову, тетю Марину, я еще много лет видел во дворе. Каждый выходной она надевала темный платок и с корзинкой в руке отправлялась на кладбище "навестить", как она говорила, покойного супруга. Это неожиданное по отношению к умершему слово "навестить" яснее ясного свидетельствовало, что не я один не мог примириться со смертью, и что ходила тетя Марина на кладбище в гости не к мертвому дяде Сереже, а к живому, как я сам когда-то в Харькове шел на кладбище навестить дедушку Гришу.

5. Снаружи и изнутри.

Я вдруг как-то неожиданно вырос, став выше и шире всех в классе, и также неожиданно окончил школу, хотя мне еще недавно казалось, что школа будет тянуться целую вечность. Школу я окончил всего с одной четверкой по математике, и из-за этой четверки не получил медали, которая досталась мальчику из семьи, лучше подходившей по анкете: собственно, с этой целью мне и вывели четверку за год. Это обстоятельство не дало мне возможности поступать на философский факультет МГУ, о котором я мечтал в старших классах, без риска быть призванным в доблестную Советскую армию, от одной мысли о которой у меня в спине вибрировал позвоночник и начинало тошнить, как тошнило, когда я первый раз в жизни попробовал водки на выпускном вечере. Я не слишком жаловал смерть даже в ее, так сказать, естественном варианте, а насильственная смерть, и тем более, смерть по приказу начальника, своя или чужая, казалась мне чудовищной и противоестественной вещью, существование которой в обществе я считал одним из самых страшных и уродливых атавизмов, оставшимся с тех доисторических времен, когда человек еще был примитивным дикарем с дубиной, не обремененным ни интеллектом, ни гуманистическими идеями.

После некоторых размышлений я поступил в медицинский институт, как наиболее близкий к той проблеме, которая меня одновременно угнетала и страшила, и в то же время странным, болезненным образом интересовала и притягивала меня всю мою сознательную жизнь. Я конечно понимал уже тогда, что врачом я работать, скорее всего, не смогу по складу своего характера, но меня привлекала возможность получить необходимые знания, а затем постараться поступить в аспирантуру и сделать проблему старения и смерти темой своих научных занятий. Таким образом, я погрузился в изучение анатомии, физиологии, биохимии, гистологии с эмбриологией, а затем и клинических дисциплин. В институте я узнал, как с возрастом меняется метаболизм, гормональный баланс, каковы функциональные и органические возрастные изменения в органах и тканях, какие из них поддаются медикаментозной терапии, а какие полностью необратимы, как например, атеросклеротическая бляшка.

Я загружал свою голову массой сведений, но мне все время казалось, что все эти частные знания нисколько не приближают меня к пониманию главной проблемы, а скорее, напротив, еще больше отдаляют от нее. Все частные исследования подходили к проблеме как бы снаружи, притом с разных сторон, это были попытки нащупать отдельные, почти никак не связанные между собой, механизмы работы органов и тканей на разных уровнях.

А я пытался найти общую идею - красивую теорию, которая объясняла бы видимые процессы "изнутри", так чтобы в знаниях прослеживалась не просто сумма фактов, а была бы некая внутренняя логика, чтобы знания отвечали не только на вопросы "что, как и когда", но и "почему и зачем". И я этой идеи нигде и ни у кого не находил. Ни целлюлярные идеи Вирхова, критикуемые с точки зрения марксизма, ни идея нервизма И.П.Павлова, которая марксизмом одобрялась, не казались мне удовлетворительным ответом на вопрос о том, что движет жизнью изнутри, что делает ее жизнью, и что лишает эту жизнь жизни, превращая ее в мертвое тело.

Исследования возрастных изменений в тканях на субклеточном и молекулярно- генетическом уровне велись и обсуждались в рамках прежней, примитивной теории, с точки зрения которой процессы старения и смерть были всего лишь навсего результатом массы различных поломок и износа "деталей" организма на всех уровнях. Но я твердо знал, что это не так, я опроверг эту теорию еще в детстве.

Я понимал, что природа достаточно универсальна, и принцип жирового тела наверняка воплощен не только в организме жука- плавунца, но и в человеческом организме. На мой взгляд, видимый и изучаемый медиками и биологами процесс старения, вовсе не был процессом старения как такового, а был процессом ранней гибели не успевшего постареть организма, в результате его варварской, неправильной эксплуатации, которая в свою очередь была результатом отсутствия необходимой культуры и непонимания человеком своей собственной природы. Таким образом, то, что считалось в литературе процессами старения, я считал болезнью, а смерть от этой болезни, которую все принимали за старость, я считал насильственной смертью, но только не в результате однократного насильственного акта, а вследствие продолжительного и непрерывного насилия над организмом, не прекращающегося всю жизнь. Что же касается настоящего, истинного процесса старения и естественной смерти - по моему мнению это должен был быть некий интимный механизм, который до поры до времени способствовал жизни, как это делает жировое тело, а затем в какой-то момент, после израсходования имеющихся ресурсов, он должен был приводить организм к быстрой и безболезненной смерти.

Исходя из принципа жирового тела, я считал вполне допустимым, логичным и разумным существование специального механизма, который реализует переход жизни в смерть наиболее гуманным, естественным, наименее травматичным для жизни способом, когда жизненный цикл завершен полностью. Я считал, что этот механизм до сих пор неизвестен только потому, что он просто никогда не успевает сработать, потому что человек живет в разладе с собственной природой, и природа мстит ему за это одним из видов насильственной смерти, в том числе и от "старости". Я никогда не забывал папиного эксперимента с водой и конфетой "Белочкой" и считал, что если жизнь и не должна быть вечной, то она, по крайней мере, действительно должна быть похожа на неторопливо и с удовольствием съеденную конфету между двумя вечными ровными потоками темных вод смерти и забвения - одним, приходящим из минус бесконечности к моменту рождения, и другим, начинающимся с момента смерти и струящимся в плюс бесконечность. А торопливые и неразумные люди отчего-то пытались проглотить эту конфету впопыхах, чтобы испытать более острое удовольствие, и в результате умирали гораздо раньше, чем могли бы, подавившись своей конфетой и испытывая все муки насильственной смерти, вместо того, чтобы, сделав последний глоток и последний выдох, просто и естественно погрузить свое сознание в поток забвения и метаморфоз, где оно незаметно растворится без следа.

К своему большому разочарованию, я чем дальше, тем больше убеждался, что реальная жизнь вовсе не была конфетой, а была сделана по большей части совсем из иного вещества. Я пытался поделиться своими мыслями о принципе жирового тела с преподавателями, но не нашел в них ни отклика, ни понимания, ни даже простой доброжелательности. Меня, с моими поисками глобальной, объединяющей "внутренней" идеи, объясняющей загадку жизни и смерти, обвинили в объективном идеализме, телеологии, приверженности отжившей идее "мирового разума", попеняли, что я плохо учу марксизм-ленинизм и не знаю основных законов диамата, где все общие закономерности развития природы и общества объяснены убедительнейшим образом, раз и навсегда.

Это самое "раз и навсегда" внушало мне большое подозрение и даже страх, потому что для меня в мире всегда было полно непонятных, загадочных вещей. Марксизм-ленинизм с его могучим триединством не давал мне решительно никаких зацепок даже для ответа на такой простой вопрос, почему стрекочет кузнечик: делает он это для своего собственного удовольствия, или что-то заставляет его стрекотать помимо его собственного желания. Более того, Энгельс прямо заявлял в Анти-Дюринге, что невозможно понять, каким видит мир пчела. Если великое, единственно правильное учение не могло мне помочь в решении такого простого детского вопроса, то что уже говорить об остальных. И если это учение - последнее и окончательное слово в науке, то выходит, что мы так никогда и не узнаем огромную массу интересных вещей.

Как то однажды я попытался объяснить это заведующему кафедрой марксистско-ленинской философии, который был еще и проректором по учебной части, и в один "прекрасный" день зашел к нему в кабинет на кафедре, чтобы изложить свою точку зрения и задать несколько простых вопросов по этому поводу. Лучше бы эти вопросы никогда не приходили в мою неправильную голову! Лучше бы не спрашивать мне, как объясняется стрекотание кузнечика с марксистских позиций! Доктор философских наук, профессор Андрей Анатольевич Штырков счел мое скромное выступление издевательством над кафедрой, вылазкой врага и антисоветской провокацией и пришел в ярость. Дело запахло исключением из комсомола и отчислением из института.

Мой бедный папа долго доказывал в ректорате, что я не связан с Западом, что я не враг народа и не провокатор, а просто всю жизнь был чудаковатым ребенком со странными и оригинальными взглядами на мир, "не от мира сего", что у меня даже в детстве была кличка "неправильный жук", и что не надо воспринимать меня слишком всерьез. Мой папа, к тому времени уже профессор и тоже зав. кафедрой, автор известного учебника по гидродинамике, говорил жалобным голосом и чуть не плакал. А я стоял, прислонив ухо к вентиляционной трубе и подслушивал разговор, и мне было стыдно, горько и обидно, как никогда.