Пришелец

Вор поднялся по ступеням под самую рею и сам, без всякой команды, развернулся спиной к мачте и широко раскинул руки в стороны. Гуса уперся пятками в его грудь и быстро, без единого звука и лишнего движения, толстыми веревками примотал к реям запястья вора. Тот безучастно свесил голову набок и посмотрел вниз на палубу так, словно все происходящее не имеет к нему никакого отношения. И только когда Гуса, спустившись на несколько ступенек, начал широким ремнем притягивать к мачте скрещенные лодыжки, гардар склонился к нему, как мог, и негромко, но отчетливо произнес: «Гуса, убей меня!»

— Попроси хозяина, — спокойно, не прерывая своего занятия, ответил тот, — хозяин прикажет — убью!

И, еще раз проверив прочность крепления ремня, Гуса спрыгнул на палубу и выдернул лесенку из-под ног привязанного к мачте человека.

Гардар провисел на мачте всю ночь и весь следующий день, так что всякий, кто выходил на палубу, мог видеть его упавшую на грудь голову с запекшейся в спутанных волосах кровавой дорожкой. После полудня, когда зной над палубой сделался особенно невыносим, Норман приказал Гусе напоить распятого, что тот и исполнил, взобравшись по лесенке и прижав к пересохшим губам приговоренного теплую, пропахшую конской мочой тряпку, которой матросы обычно мыли палубу. Вор из последних сил поднял голову и, улыбнувшись слабой блаженной улыбкой, спросил: «Гуса? Хозяин приказал, да? Хозяин добрый?..»

— Добрый, добрый, — проговорил Гуса, сжимая тряпку в крепком черном кулаке и вытирая об усы и бороду распятого проступающие сквозь пальцы капли, — благодари хозяина!

— Спасибо, хозяин! — тоненько захихикал вор, слизывая капли.

Норман, одетый в ослепительно белую рубашку, украшенную кружевными манжетами и широким узорчатым воротником, наблюдал эту сцену, сидя на борту спиной к волнам и потягивая длинную изогнутую трубку с деревянным чубуком в виде человеческой головы с козлиными рогами. Его узкая сильная талия была туго перехвачена блестящим зеленым поясом, над которым, почти упираясь в ребра, торчали кривые рукоятки двух пистолетов.

— Вот видите, падре, — громко сказал он, выпуская изо рта клуб дыма, — ему хорошо! Он благодарит меня! Он говорит, что я добрый! И кто знает, может быть, он действительно счастлив сейчас? А если да, то отчего? Быть может, оттого, что сейчас он ближе к нашему Богу, чем все мы вместе взятые, а, падре?

Норман выпустил изо рта плотный клуб рыжего дыма, еще раз энергично затянулся, а затем вынул трубку изо рта и стал неспешно выколачивать ее об узкий подкованный каблук своего сапога.

— Ты не зря окончил колледж иезуитов, Норман! — сверкнул глазами падре. — А вот я напрасно избавил тебя от костра, умолив Великого инквизитора поверить твоему отречению от сатаны!

— О да! — расхохотался Норман. — Благодарю вас, падре! Вы оказали мне неоценимую услугу! Правда с тех пор меня стали называть сатанинским отродьем, подобием дьявола, — бедный Вельзевул, эти глупые людишки низводят тебя на одну ступеньку с заурядным висельником! Вот ты, Гуса, — он ткнул мундштуком трубки в сторону черного невольника, — скажи, разве я похож на дьявола?

— Похожи, масса, — сказал тот, стоя под лесенкой с тряпкой в руке.

— Как? — всплеснул руками Норман. — Ты разве не знаешь, что дьявол черен, как та тьма, куда Господь ввергает души грешников?

— Дьявол белый, — прогудел великан негр, низко склонив голову.

— Что? — Норман соскочил на палубу, подошел к негру и мундштуком трубки заставил того приподнять голову. — Падре, вы слышали?..

— Было время, когда они считали нас богами, — скорбно сказал падре, скрестив руки на груди, — до тех пор, пока мы не превратили их жизнь в ад!

— Чепуха! — махнул рукой Норман. — Если через неделю мы не достигнем Сатуальпы, эта посудина станет адом для всех!.. Кроме, быть может, этого сумасшедшего, сидящего на верхушке мачты! Уни, ты что-нибудь видишь? — крикнул он на зуарском, задрав голову и сложив ковшиком белые, не тронутые загаром ладони.

Отшельник не отозвался, как если бы его не было там вовсе.

— Когда он увидит землю — он умрет, — тихо сказал падре.

— Вы в этом уверены? — засомневался Норман. — Мне говорили, что эти отшельники умирают лишь по собственному желанию…

— Я сказал ему, что земля, к которой мы плывем, и есть та священная обитель, куда устремлены все помыслы и стремления его души, — сказал падре.

— Он поверил? — усмехнулся Норман.

— Не знаю, — сказал падре, — но если он действительно умрет, завидев полоску суши, значит его бог — такое же заблуждение человеческого ума, как и все эти пляски в вороньих перьях!

И падре кивнул в сторону неподвижно стоящего на корме Эрниха.

— О падре! — восхищенно хлопнул в ладоши Норман. — Вы решили поставить опыт доказательства бытия Божия — поздравляю! И не только вас, но и себя, ведь я, отродье сатаны, удостаиваюсь тем самым высочайшей чести присутствовать при чудесном событии!..

— Этот, как ты выразился, опыт, — строго оборвал падре, — лишь докажет всю глубину заблуждений язычника!

— А как же рука Всевышнего? — съязвил Норман. — Как же Его высочайший промысел? Да и вы сами, падре, разве не говорили, что являетесь лишь слабым орудием в Его руках? Если у вас не хватает смелости выставить против меня силу, так будьте по меньшей мере последовательны в словах и в мыслях!

Несколько гардаров в грязных рубахах, узлом завязанных на груди, вышли из общей каюты и встали чуть поодаль, хмуро прислушиваясь к перепалке между капитаном и священником. Привязанный к мачте вор слабо мотал кудлатой головой и тонким блаженным голосом напевал что-то неразборчивое.

— А то я еще чего доброго подумаю, — продолжил Норман, — что вы сами не вполне тверды в вашей вере! А вверять души этих мерзавцев лицемеру, — он кивнул в сторону кучки гардаров, — это самое ужасное преступление, которое я только могу себе вообразить, следуя принципам иезуитского колледжа! Я даже склоняюсь к мысли, что истинный поклонник вороньего пугала ближе к творцу мира, нежели его лицемерный служитель!

И Норман исчез в своей каюте, негромко хлопнув дверью напоследок.

А чуть ближе к вечеру Эрних спустился в трюм к гребцам, и там Дильс, взяв его за руку, указал на мертвого зуара. Эрних в полумраке провел ладонью по высохшему холодному лицу покойника и пальцами опустил сморщенные веки на его твердые остекленевшие глаза.

Двое гардаров подняли труп на палубу, взяли за руки и за ноги и, раскачав, перебросили через борт, окрашенный алым светом вечерней зари. Из-за кормы долетел всплеск, Эрних оглянулся и увидел, что вокруг того места, где тело погрузилось в воду, мелькают черные косые плавники акул.