Пришла беда, откуда не ждали

– Дайте-ка посмотреть!
– Фрау Котелкова выхватила из моих рук журнал.
– М-м-м... Тоша, а это, случайно, не Ицык?

– Дура, это ведь даже не фигуративная живопись.

– А, может быть, Майя Маевская?

– Та вообще не пишет в цвете.

– Ну а кто бы это мог быть? Подумай.

– Отстань!
– сказал он.

– И ты говоришь мне это после того, как я отдала тебе лучшие годы жизни?!

– Что?!
– внезапно завопил Котелков.
– Так это были лучшие?!

– Да, лучшие!
– Она в сердцах швырнула в него журналом. Лучшие годы жизни я провела, сидя голышом на этом стуле. Но, глядя на меня, ты, почему-то, малевал всяких уродцев с козлиными головами!

Я поспешно ринулся вперед, схватил журнал с пола и спрятал его в портфель.

– Ребятки, к сожалению, мне пора, - сказал я, но они этих слов, видимо, даже не расслышали. По крайней мере, с их стороны никаких возражений не последовало.

Я сделал еще несколько попыток войти в контакт с местными художниками. Но результаты оказались более чем скромными. Из всех, происшедших за эти дни встреч, заслуживают упоминания, пожалуй, лишь следующие.

Во-первых, с Ицыком, а если полностью - Исааком Куперманом. Он также числился в составленном Горбанюком списке, был наголо бритым, очкастым парнем, и больше напоминал интеллектуального уголовника, нежели художника-нонконформиста, каковым на самом деле являлся.

Застал я его в компании двух бугаев как раз в тот момент, когда они распивали дешевое вино из бумажных пакетов. На картинах в подрамниках, штабелями наваленных тут и там, чаще всего были изображены натюрморты из бутылок с выпивкой, стаканов, селедки и фотографий знаменитых вождей в рамках и без оных. Они так и назывались: "Натюрморт со Сталиным", "Натюрморт с Брежневым", "Натюрморт с Сусловым", "Натюрморт с Черненко". Последний стоял на станке незаконченным, без названия, но на фотографии явно просматривались контуры Жириновского.

– Натюрморт с Жириновским, - продекламировал я, ткнув в картину указательным пальцем.

– Сразу чувствуется сыщик высокого класса, - язвительно отозвался Ицык.
– Как вы догадались? С помощью дедуктивного метода?

Бугаи дружно заржали.

– Именно, - кивнул я головой, - с помощью его, родимого.

– Никогда не имел дело с пинкертонами. С кагэбней сколько угодно, с нашим доблестным уголовным розыском, а вот с пинкертонами - ни разу.

– Значит, я буду первым.

Он сунул в рот папиросу - мне даже показалось, что это "Беломор-канал" - и с наглым видом уставился на меня.

– Как вас зовут?

– Крайский.

– Засуньте эти ваши доллары себе в задницу, господин Крайский. Этот парень, что расписал переходы в метро, действительно гений. И плевать он хотел на ваши деньги, поэтому и не объявляется. Не все еще в этом вонючем мире продается, представьте себе. Мы взорвем его, этот ваш вонючий мир! Этих аккуратных европейчиков и американчиков с их дистиллированными мыслями. Так и передайте вашему клиенту. Скажите ему, что этот парень не продается. Es tut mir wirklich sehr leid1, как говорят простые немецкие обыватели. Пусть засунет в жопу свои деньги. А если у него возникнут с этим трудности, помогите ему.

После такого поворота в разговоре можно было сразу же и уходить.

– Начните новую серию, господин Куперман, - посоветовал я ему на прощанье.
– "Натюрморт с Колем", "Натюрморт с Мэйджором", "Натюрморт с Клинтоном"...

– Не беспокойтесь, за мной не заржавеет, - заверил он меня...

Во-вторых, с Сергеем Гламоздой. Во время своего прошлого посещения Берлина, находясь в ресторане в глубоком подпитии, мы с Джаичем купили картину именно этого Сергея Гламозды. Называлась она "Лети, пуля" и обошлась нам более чем в две тысячи марок. Сейчас она украшала стену моего кабинета в здании штаб-квартиры "Гвидона". Я поведал Гламозде эту историю, и тот сразу же оживился.

– Может, купите еще одну до пары?
– поинтересовался он. Это может быть: "Лети, разрывная пуля", "Лети, трассирующая пуля", "Лети, пуля со смещенным центром тяжести", "Лети, бризантный снаряд". Я уже вижу их, эти картины. Между прочим, мои акции на рынке живописи неудержимо ползут вверх, несмотря на общий кризис. Так что вы удачно поместите капитал.

– Я подумаю, - пообещал я.

С минуту он помолчал.

– Что же до вашего гения, то его не существует в природе. Зря стараетесь. Все это - чудовищная мистификация, плод чьего-то больного ума. Я вообще склонен думать, что автором этих произведений является компьютер, а кто-то просто взял да перенес их на стены. Человек бы так не сумел. Разве, продай он душу дьяволу.

– То есть вы считаете, что машина может написать лучше человека?

– В известном смысле, да.

– Но тогда получается, что работа художника вообще не нужна. Да здравствует великий мастер Компьютер и его полотна!

– Не совсем так, господин Крайский. Не совсем так. Эти творения не стоят и ломаного гроша.

– Однако, вы же сами утверждаете, что их практически нельзя отличить от настоящих. Разве что они еще более совершенны.

– Вы правы, - печально вздохнул он.
– Абстракционизм умирает на глазах, и все это очень безрадостно...

В третьих, с Майей Маевской.

– О!
– воскликнула она, стоило ей только увидеть меня. Крайский!

Я опешил.

– Разве вы меня знаете?

– Еще бы мне тебя не знать, если я с тобой цацкалась и панькалась на протяжении целого года. Тебе тогда было три, а мне - семь, и мы жили с тобой в одной коммунальной квартире.

Я принялся судорожно рыться в памяти.

– Майю помню, - наконец проговорил я. Была такая чернявая девчонка-соседка.
– Но она была не Маевская.

– Все верно, малыш. Маевская я по второму мужу. Я и замуж-то вышла за него, чтобы сделаться Майей Маевской. А ты за эти годы совершенно не изменился. Вот уж не думала встретить тебя в Берлине.

Сказав это, она посторонилась и впустила меня. Ее жилище представляло собой одну гигантскую комнату с таким же гигантским, на всю стену, окном.

– Белая гвардия - моя слабость, - продолжала она.
– В особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!

Я огляделся и присел на край кожаного дивана. На стенах висело несколько картин, кактусы и фикусы чередовались со скульптурой и статуэтками. Но совершенно не чувствовалось, чтобы это было рабочее помещение.

– У тебя еще имеется мастерская?
– поинтересовался я.

– Верно, в этом же доме. На мансарде.

Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.

– Миша Крайский - пинкертон!
– воскликнула она. Далось им, в самом деле, это слово.
– Тот самый Миша Крайский, которого я сажала на горшочек, теперь сделался пинкертоном! Маленький пинкертончик!

Она подкатила к дивану тележку, над которой возвышалось несколько бутылок со спиртным и пустые бокалы (не хватало, разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась рядом со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал "Кьянти", а она налила себе ирландского яичного ликера.