Пристав Дерябин (Преображение России - 4)

На голоса молодежи вышел из кабинета Петр Афанасьевич. Розовые бумажки в руках Нюры и Гени обратили на себя его внимание.

— Это что у вас такое? Распродажа где-нибудь? — спросил он.

— Телеграмма, — протянула ему бумажку Нюра.

Привычное движение сделал дед, как будто подносит пенсне к глазам, но прочитал телеграмму и без пенсне: она была напечатана крупным шрифтом.

— Вот как! — сказал он. — Умерли оба, и муж и жена… Скоропостижно как-нибудь… или несчастный случай… Ничего не говорится об этом. Должно быть, автомобильная катастрофа, а?

— Об автомобиле действительно говорят, — неопределенно ответил Саша, переглянувшись с сестрами, чтобы те не тревожили преждевременно старика.

Он не встревожился, только пожал плечами. Но, с одной стороны, время подходило к обеду, с другой, — он внимательно вглядывался в Надю, так как помнил, то она собиралась утром идти к художнику, и вдруг спросил ее неожиданно:

— Что же ты, Надя, ходила?

— Вот, принесла, — сказала Надя и развернула этюд, чтобы самой посмотреть его раньше всех.

С холста глянули на нее широко открытые светлые глаза той самой девушки, которую она только что видела на картине. Это было для нее так радостно, что она ахнула.

— Что ты? — спросила Нюра.

— Это — она, какая в окно смотрит, — шепнула ей Надя, разглаживая холст и стараясь уложить его на столе так, чтобы он не коробился.

Этюд улегся, наконец, ровно. Только девичье лицо и верхняя часть торса вполоборота уместились на небольшом по размерам холсте, и над ним склонилось несколько молодых голов, уступая место в середине маститой голове деда.

— Конечно, за один прием сделано, — сказал первым свое мнение Геня. — И невелик.

— Раз этюд, то, разумеется, за один прием, — обиженно отозвалась на это Надя.

— Как живая! — восхитилась Нюра.

— Правда ведь? Как живая! — повторила Надя.

Но Саша из-за головы деда вперил пристальный взгляд в правый угол этюда и сказал разочарованно:

— Нет подписи!

— Неужели нет? — встревожился Геня. — Может быть, в левом углу? — И сам он нагнулся к левому углу, но подписи не разглядел и там.

— Что, нет? — спросил Саша.

— Не заметно.

— Ничего не значит, если нет подписи: он сам мне его давал, и я знаю, что он сам это делал, и с меня вполне довольно! — решительно заявила Надя.

— С тебя-то довольно, да ты-то не в счет, судить другие будут, — заметил Саша. — А как его прикажешь в список внести? Чей этюд?.. От этого же и оценка его зависит.

— Гм… да-да, — зашевелил губами дед, отводя глаза от холста и выпрямляясь. — А как же ты все-таки мог бы его оценить, — обратился он к Саше, — в какую именно сумму?

— Если бы подпись была, можно бы было, на худой конец, рублей… в пятьдесят, имея в виду, что художник-то не какой-нибудь, а известный.

— А поскольку подписи нет? — продолжал допытываться Петр Афанасьевич.

— А поскольку нет, — что же он стоит? Рублей двадцать, — неуверенным тоном ответил Саша.

Геня предложил вдруг:

— Можно отнести Сыромолотову, пусть подпись свою поставит.

Это возмутило Надю:

— Кто же отнесет? Ты, что ли? Я не понесу ни за что, — он обидится!

— Гм… да-да… — снова зашевелил губами Невредимов.

Он взял со стола этюд, подошел с ним к окну, отставил на всю длину вытянутой руки, откачнул насколько смог назад голову, смотрел на него внимательно и долго и, наконец, спросил Сашу:

— А это что же такое за оценка, — к чему она? Ведь это он — я так понял — Наде дал для лотереи с благотворительной целью?

— В том-то и дело, что для лотереи, — сказал Саша, — и всякому лестно будет взять билет за рубль, а выиграть этюд в пятьдесят рублей… Это ведь у нас должен быть гвоздь лотереи, и вдруг — подписи нет, — все дело испорчено!

— Да-да-а… Теперь я понял… А что, как ты думаешь, — поглядев несколько лукаво, спросил Петр Афанасьевич, — если я возьму, допустим, пятьдесят этих самых рублевых билетов, может он мне достаться, а?

— Вполне может, вполне! — выкрикнула за брата Надя. — Берите, дедушка, берите, милый!

И кинулась ему на шею, чтобы разрядить напор впечатлений этого дня.

— Конечно, берите! — согласился с нею Саша.

И дед понес этюд в свой кабинет, а через две-три минуты вышел оттуда и передал с рук на руки Наде десять золотых пятирублевых монет.

Глава третья Пролог трагедии

I

Звонким косым дождем летели на тротуары стекла из яростно разбиваемых окон… В окна вылетали здесь и там на улицы обломки мебели, разорванные книги, клочья картин… Энергичные крики избивающих, вопли избиваемых, револьверные выстрелы с обеих сторон… Полиция усиленно делала вид, что она заботится о порядке и тишине, а беспорядок, и крики, и вопли нарастали с каждым часом…

Улицы гремели, а между тем это были улицы патриархально-провинциального некрупного города Сараево. Такими они были 16 июня [6] 1914 года, в полдень.

6

Все даты в эпопее приведены по старому стилю.

«Взрыв народного возмущения леденящим душу злодеянием» подготовлен был в полицейских участках Сараева наспех, но для того, чтобы толкнуть людей на разбой, достаточно бывает только иметь под руками тех, кто к этому делу способен, и дать им оружие и приказ.

Громили дома сербов.

Кто покушался на жизнь наследника австрийского престола и, наконец, убил его? — Два серба, которых схватили, которые сидят под арестом и нагло отвечают на допросах.

Один из них — Неделько Габринович, по профессии типографский наборщик, двадцати лет; другой — гимназист восьмого класса Гаврила Принцип, девятнадцати лет. Первый бросил в автомобиль Франца-Фердинанда бомбу, но не рассчитал скорости хода машины, и бомба, брошенная им, разорвалась в промежутке между машиной эрцгерцога и другой, с его адъютантами.

Машина эрцгерцога не пострадала; была несколько попорчена другая, и в ней ранен один из адъютантов. Габринович бросился бежать к реке Милячке, но не успел перебраться на другой берег, был задержан стражниками. Он заявил на допросе, что бомбы получил от белградских анархистов, — значит, нить покушения вела в столицу Сербии.

Франц-Фердинанд приехал из Вены в Сараево по серьезному делу, — это был вообще деловой человек, получивший воспитание строго военное. Император Вильгельм очень ценил его и называл своим другом, не скрывая в своем интимном кругу сожаления о том, что Франц-Иосиф слишком зажился и не дает возможности проявить себя Францу-Фердинанду, гораздо более одаренному, но достигшему уже пятидесяти трех лет в ожидании, когда, наконец, освободится для него трон.