Пристав Дерябин (Преображение России - 4)

Очень устойчиво все было в обиходе торговли Табунова: в лавке пахло лимоном из Европы, «колониальными» товарами, как перец, гвоздика, корица, отечественной ветчиной и воблой — с давних, молодых лет привычные запахи; в лавке была чистота: приказчики ходили в белых фартуках, пол раза три в день поливался из чайника и подметался; в лавке царила вежливость: Табунов требовал, чтобы к каждому покупателю, кто бы он ни был, раз он вошел, обращались с вопросом: «Чего прикажете-с?» И вдруг, — представить только, — прыжок в какую-то неизвестность из таких размеренных границ!

Но однажды зашел мимоходом в лавку один из самых почетных покупателей, которым стремительно подставлялся стул, — старый Невредимов, — и сказал, едва успев поздороваться с Табуновым, голосом очень встревоженным:

— Что такое значит, а? Не выдают золотом в банке!.. «Извольте, говорят, получить бумажками!»

— Неужто не выдают? — так и присел от изумления Табунов. — Никому не выдают?

— Понятно, никому, в том-то и дело! — даже обиделся Невредимов такому вопросу.

Табунов тихонько присвистнул и поглядел на Полезнова.

— Вчерашний день выдавали, — я сам получал, — сказал Полезнов.

— Гм, «вчерашний»! Говорится: «Ищи вчерашнего дня», — закивал головой, явно волнуясь, Невредимов. — Вчера выдавали, а сегодня строгий приказ: никому ни одной монетки!

Это было на восьмой день после того, как появились первые телеграммы легкомысленно-розового цвета. Новость показалась Табунову до того нелепой, что он спросил:

— А вы, Петр Афанасьич, извините, в каком же это банке деньги свои получали? Не во «Взаимном кредите»?

Это был вопрос существенный: банк «Общества взаимного кредита», не так давно тут основанный, сумел уже прославиться разными махинациями одного из своих основателей, итальянца Анжелло, и у Табунова таилась еще надежда, но ее разбил Невредимов сердитым ответом:

— Стану я во «Взаимном» деньги свои держать! В Го-су-дар-ствен-ном!

— В Государственном?.. Ну-ну-у!.. — И полез Табунов в свою бороду пятерней, что делал только тогда, когда был озадачен ловким шашечным ходом Полезнова.

— Этого и в японскую войну не было, чтобы золото в банках не выдавали, — припомнил Полезнов.

— Не было же, — истинно, не было! Никогда с того времени, как ассигнации ввели, этого не было, чтоб Государственный банк стал банкрут! — азартно подтвердил Табунов.

— Тут не в банкротстве дело, — заметил Невредимов, хотя посмотрел на него не строго.

— Однако же почему же на бумажки перешел?

— Явное дело, золото из обращения изымают, — вот почему.

— А для чего же изымают?

— Разумеется, на случай, ежели вдруг война.

— Неужто ж и всамделе быть войне? — обратился Табунов к Полезнову.

— В банке разве объяснения дают? Получай бумажки да уходи с богом, — неопределенно ответил Полезнов, сам ошарашенный новостью не меньше хозяина.

Невредимов сидел в лавке недолго, он взял два лимона и ушел, а Табунов потом весь день, принимая деньги от покупателей, озабочен был только тем, золотом будут ему платить или бумажками, знают ли уже все, что золото «изымают», или кое-кто еще не успел узнать. Оказалось, что к вечеру об этом знали уж все и золотом не платили. Табунову оставалось сказать по этому поводу:

— Не зря, стало быть, говорится: добрая слава лежит, а худая по дорожке бежит… Теперь, значит, подымется у людей за золотом гонка.

А Полезнов поддерживал:

— Как бы к тому не привело, что за десятку золотую рублей по пятнадцать люди платить будут, — только давай!

— Во-от, истинно, так и быть может! — воодушевлялся Табунов. — У кого сбережены золотые были в своем бабьем банке, — в чулку, — этот, считай, теперь раза в полтора богаче станет!

— А войны никакой и духу и звания не будет! — стоял на своем Полезнов.

— Дураков теперь много не найдешь войну начинать: все на том свете остались, — не оспаривал его Табунов.

Про себя, конечно, каждый из них соображал, сколько у него может найтись в «бабьем банке» золотых монет и нельзя ли вот теперь же, сегодня вечером, пока не все еще знают о приказе правительства, каким-нибудь образом добыть золота в обмен на бумажки.

II

Ни у Табунова, ни у Полезнова в семьях не было никого призывного возраста, так что лично их война, если бы она в самом деле разразилась, не задевала остро: у Табунова совсем не было сыновей, только дочери и от них малолетние внучки, а Полезнов только еще совсем недавно «пошел в семя».

Невредимов же не мог не обеспокоиться: пятеро племянников его уже стали совершеннолетними, и пока шел он к дому, держа фунтик с лимонами в левой руке, он соображал о каждом из них, смогут ли они уцелеть от призыва.

Вопрос этот был, однако, труден: неизвестно было, какая ожидалась война, если действительно допустить, что ожидалась: долгая или короткая? И сколько она могла потребовать людей: больше ли, чем японская, или меньше?

Коля был уже готовый офицер военного времени: он отбыл воинскую повинность и вышел прапорщиком; притом же он жил в Петербурге, и, хотя был инженером, все-таки это не освобождало от призыва. Вася мог быть взят в армию как врач; Петя — как только что окончивший свой институт. Только остальные двое — студенты — могли остаться.

Он подходил уже к своим воротам, когда встретился ему полковой врач расквартированного здесь довольно давно уже пехотного полка Худолей, Иван Васильич, — «святой доктор», как его тут звали, человек, снедаемый талантом жалости к людям.

Эта встреча показалась Невредимову как нельзя более кстати.

— Вот у кого я узнаю, — сказал он, — в чем суть дела! Здравствуйте, Иван Васильич, дорогой! Как у вас в полку насчет войны говорят?

Голова Невредимова, покрытая соломенной шляпой с широкими полями, подрагивала ожидающе, но Худолей, — христоподобный по обличью, очень усталый на вид, — только удивился вопросу:

— О какой войне?.. Кто с кем воевать начал? Я ничего не слыхал и не читал. Значит, все-таки начали?

— Со своими, со своими воевать начали, — объяснил Невредимов, — золото прячут!

— Как прячут? Отбирает полиция, что ли?

Только тут припомнил Невредимов, что доктор Худолей был вообще «не от мира сего», хотя и носил воинственные погоны — серебряные, с черными полосками — на своей тужурке. Поэтому он не стал ему ничего больше говорить насчет золота, спросил только:

— Как думаете, Иван Васильич, моего Васю, — ведь он теперь земский врач, — возьмут в случае войны или могут оставить?