Присягнувшие Тьме

Оглядевшись, я не поверил своим глазам: на вершине скалистого выступа проступали три черных силуэта. Даже не силуэты, а легкие контуры, размытые белой дымкой. Эти люди следили за мной посреди пустыни. Может быть, часовые? Я козырьком приставил ладонь ко лбу и прищурился. И был поражен еще сильнее: это были священники. Три белых воротничка, три сутаны, хлопающие на ветру; над ними — бескровные лица, лишенные возраста, уже тронутые смертью. Кто были эти чучела? Но тут раздался скрежет ржавого железа, и ворота тюрьмы отворились. Я повернулся и увидел, как треугольная тень раскрылась в мою сторону. Я бросил последний взгляд на священников, но они уже исчезли. Может, все это мне померещилось? Я бросился к двери, боясь, что она закроется раньше, чем я войду внутрь.

Все тюрьмы похожи друг на друга. Глухая стена с бойницами, сторожевые вышки с часовыми, по краю стен — колючая проволока или бритвенные лезвия. Исправительная колония «Маласпина» не была исключением из общего правила. Гнетущее впечатление усугублялось окружающей пустыней. Совершить побег всегда значит бежать куда-нибудь. Здесь же это был бы буквально побег в никуда.

В бюро пропусков я назвал себя и прошел несколько этапов проверки, переходя из одного безликого коридора в другой, минуя множество кабинетов. Необычным здесь был только цвет решеток, дверей и запоров: желтый, красный, синий, пусть и выцветший, облезлый, он призван был оживлять это место, а на деле едва ли скрывал тоску и ветхость, пробивавшиеся повсюду.

Мне предложили подождать в вестибюле, у двора, окруженного двойной решеткой. Сквозь ячейки я видел узниц, которые шли рука об руку, наверное, в столовую — было около двенадцати дня. В спортивных костюмах они выглядели по-домашнему, как дома в воскресенье — воскресенье, которое длится годами. Они шли, склонив голову, пережевывая одни и те же мысли, повторяя те же признания, что и накануне, что и на следующий день. Квадрат неба у них над головой был так же затянут сеткой. Тюремный двор — это не открытое пространство. Так заключенных ставят на место, напоминая о том, чего они лишились.

Послышались шаги. Ко мне подошла женщина в форме оливкового цвета с тяжелой связкой ключей на поясе.

— Вы опоздали, — бросила она на ходу.

Потом она назвала себя, но я не расслышал ни имени, ни звания. Я был слишком поражен ее чувственной красотой. Брюнетка с матовой кожей, полными губами, густыми бровями, словно излучавшими магнитные волны. От форм, затянутых в строгий мундир, суровой красоты ее лица и золотисто-коричневых глаз голова у меня пошла кругом. Эти брови и черты дикарки были как обещание — преддверие широкого, поросшего волосами лобкового бугорка. Я представил себе ее тело цвета светлого табака, отмеченное темными кругами сосков и темным треугольником в низу живота. Сердце мучительно сжалось.

— Прошу меня извинить.

— Я директриса. Вас я принимаю только потому, что лично знакома с Микеле Джеппу и доверяю ему.

— А сама Агостина Джедда согласна со мной встретиться?

— Она-то всегда согласна. Любит покрасоваться.

— Сколько у меня времени?

— Десять минут.

— Этого мало.

— Более чем достаточно, чтобы получить представление о ней.

— Какая она?

Директриса улыбнулась. Я ощутил мучительный прилив крови к низу живота. Мое мужское естество восстало. Но вместе с вожделением возникла картина: выжженная равнина, три священника и эта соблазнительная женщина… «Искушение в пустыне» — пьеса в трех актах, поставленная для меня одного.

— Я могу дать вам только один совет, — произнесла директриса.

Как часто у итальянок, у нее был хрипловатый голос.

— Какой же?

— Не слушайте, что она говорит. Ее нельзя слушать.

Совет был нелепым: я сюда и приехал именно затем, чтобы допросить Агостину. Директриса добавила:

— Она лжет. Это лживый демон.

61

Переговорная.

Просторная комната с голыми стенами, в которой кое-где стояли школьные столики со скамейками, также выкрашенные поблекшей краской. Высоко под потолком — крохотные окошки, сквозь которые пробивался полуденный свет. Все убранство комнаты сводилось к распятию, висящему напротив меня, настенным часам и табличке с надписью, запрещающей курить. В комнате никого не было.

Охранница заперла за мной дверь. Я остался один, прохаживаясь по комнате, чтобы убить время. Под ногами я чувствовал что-то мягкое: пол был покрыт песком. Я заметил следы песка, забившегося в окна и во все углы. Пыль проникала сюда через другую закрытую дверь, которая, должно быть, выходила прямо в пустыню.

Звук отпираемого замка. Шаги. Кулаки у меня непроизвольно сжались. Нельзя было терять хладнокровия. Я сосчитал до пяти, прежде чем обернуться.

Охранница уже закрывала замок. Агостина садилась на стул, прямая и строгая, одетая в небесно-голубую блузку. Сам не знаю, чего я ожидал, но уж точно не этого мощного сияния.

От Агостины действительно исходило сияние, словно от святой.

Я подошел ближе и ощутил приятное тепло, как будто Агостины однажды коснулся источник несказанной силы, оставив на ней неизгладимую печать. Быть может, это след того чуда, которое ее исцелило? Я подавил это ощущение. Сюда я пришел, чтобы допросить убийцу Сальваторе Джедды, а не божью избранницу.

Я отодвинул стул и присел. Мне вспомнились высказывания скептиков в те времена, когда Богоматерь являлась Бернадетте Субиру. Судебные исполнители, полицейские, которые отказывались верить в откровения, склоняли голову, увидев эту молодую женщину. «Ее лицо само по себе — свидетельство встречи с Богоматерью, в нем отразился Ее лик…»

Мы сидели друг против друга. Агостина Джедда улыбалась. Она выглядела еще моложе, чем на фотографиях, — не старше двадцати пяти лет. Невысокая, тоненькая, даже хрупкая. Однако черты лица были четкими: черные глаза, сверкающие из-под высоких бровей, задорный вздернутый носик, красный, хорошо очерченный рот, словно глазированная ягода в чаше. Коротко стриженные черные волосы, обрамлявшие эту изящную картину, только усиливали ее бледность.

Я открыл рот, но Агостина опередила меня:

— Как вас зовут?

Голосок был тоненьким, слабым, но неприятным. Я ответил по-итальянски:

— Я Матье Дюрей. Полицейский из Парижского уголовного отдела.

— Хоть что-то новенькое, — произнесла она, словно это ее забавляло. — А то ко мне ходят одни священники.

Я положил перед ней фотографию Люка. Прежде всего я хотел убедиться.

— Я здесь не первый французский полицейский. Этот ведь тоже к вам приходил? Да или нет?

— Он совсем другое дело. Я его не интересовала.

— А кто же его интересовал?

По ее губам скользнула улыбка:

— Вы сами знаете.

Перед глазами у меня снова замелькали видения: Пазузу с пастью летучей мыши, ангел с головой фавна и большими сломанными крыльями, человек в рединготе и шапокляке с налитыми кровью глазами, воющие псы, пчелы, жужжащие, как под фонограмму. Я откашлялся и продолжал:

— Могу я задать вам несколько вопросов?

— Смотря о чем.

— О преступлении, совершенном в апреле 2000 года.

— Я уже все рассказала полицейским и адвокатам.