Притча

– Она тоже любит свиней?
– спросил Бухвальд.

– ...Что?
– сказал айовец. Он умолк и повернул голову; не разгибаясь, бросил на Бухвальда снисходительный, открытый, уверенный и бесстрашный взгляд.
– А как же? Что плохого в свиньях?

– Ладно, - сказал Бухвальд.
– Ты обещал ей.

– Ну да, - сказал айовец.
– Когда мы узнали, что меня отправляют во Францию, я пообещал ей взять карту и отмечать все места, где побываю, особенно о которых постоянно слышишь, вроде Парижа. Я бывал в Блуа, в Бресте и поеду в Париж за то, - что вызвался сюда, а сейчас я еще отмечу Шольнемон, главную штаб-квартиру всей этой заварухи, нужно только найти карандаш.

Он снова начал шарить по столу.

– Что ты будешь с ней делать?
– спросил Бухвальд.
– С картой. Когда вернешься домой.

– Вставлю в рамку и повешу на стену. А ты как думал?

– Ты уверен, что тебе будет нужна эта отметка?
– спросил Бухвальд.

– Что?
– сказал айовец. Потом спросил: - А что такое?

– Ты хоть знаешь, зачем вызвался?

– Еще бы. Чтобы побывать в Шольнемоне.

– И тебе никто не сказал, что придется здесь делать?

– Видно, ты недавно в армии, - сказал айовец.
– Тут не спрашивают, что делать - просто делают. Вообще, в любой армии надо жить, не спрашивая, что делать или зачем это нужно, а просто делать и тут же скрываться с глаз, чтобы тебя случайно не заметили и не нашли еще дела, тогда им придется сперва придумать дело, а потом подыскать кого-нибудь для его выполнения. Черт. Кажется, и у них здесь нет карандаша.

– Может, у черного найдется, - сказал Бухвальд и взглянул на негра.
– А зачем вызвался ты, не считая трехдневного отпуска в Париж? Тоже повидать Шольнемон?

– Как ты меня назвал?
– спросил негр.

– Черный, - ответил Бухвальд.
– Тебе не нравится?

– Меня зовут Филип Мениголт Бичем, - сказал негр.

– Ну-ну, - сказал Бухвальд.

– Пишется Мэниголт, но вы произносите Мэнниго, - сказал негр.

– Заткнись ты, - сказал Бухвальд.

– Есть у тебя карандаш, приятель?
– спросил айовец у негра.

– Нет, - ответил негр, даже не взглянув на айовца. Он продолжал глядеть на Бухвальда.
– А ты думаешь нагреть на этом деле руки?

– Я?
– сказал Бухвальд.
– Ты из какой части Техаса?

– Техаса?
– с презрением спросил негр. Он взглянул на ногти правой руки, потом торопливо потер их о бок.
– Я из штата Миссисипи. Как только кончится эта заваруха, уеду в Чикаго. Буду гробовщиком, если хочешь знать.

– Гробовщиком?
– сказал Бухвальд.
– Тебе что, нравятся покойники?

– Неужели ни у кого на этой чертовой войне нет карандаша?
– спросил айовец.

– Да, - ответил негр. Высокий, стройный, он стоял, нисколько не рисуясь; внезапно он бросил на Бухвальда вызывающий и вместе с тем робкий взгляд.
– Мне нравится эта работа. Ну и что?

– Потому ты и вызвался?

– Может, да, а может, и нет, - сказал негр.
– А зачем вызвался ты? Не считая трехдневного отпуска в Париж?

– Потому что я люблю Вильсона, - сказал Бухвальд.

– Вильсона?
– переспросил айовец.
– Ты знаешь сержанта Вильсона? Это лучший сержант в армии.

– Тогда я не знаю его, - ответил Бухвальд, не глядя на айовца.
– Все сержанты, каких я знаю, - это сучьи дети.
– И обратился к негру: - Тебе сказали или нет?

Тут айовец стал переводить взгляд с одного на другого.

– Что тут затевается?
– спросил он.

Дверь отворилась. Появился американский старшина. Он торопливо вошел и торопливо оглядел их. В руке у него был портфель.

– Кто у вас старший?
– спросил он. Поглядел на Бухвальда.
– Ты.
– Он открыл портфель, достал оттуда что-то и протянул Бухвальду. Это был пистолет.

– Немецкий, - сказал айовец.

Бухвальд взял его. Старшина снова полез в портфель; на этот раз он достал ключ, обыкновенный дверной ключ, и протянул Бухвальду.

– Зачем?
– спросил Бухвальд.

– Держи, - сказал старшина.
– Не собираетесь же вы сидеть здесь вечно?

Бухвальд взял ключ и вместе с пистолетом сунул в карман.

– Что же вы, гады, не взялись сами?
– спросил он.

– Мы послали за вами в Блуа не затем, чтобы препираться среди ночи, сказал старшина.
– Пошли. Дело не ждет.
– Он направился к двери. Тут послышался громкий голос айовца.

– Послушайте, - сказал он.
– Что тут происходит? Старшина остановился, поглядел на айовца, затем на негра

и сказал Бухвальду:

– Они у тебя уже робеют.

– Не волнуйся, - сказал Бухвальд.
– Черный в этом не виноват, робость у него - это, так сказать, привычка, или обычай, или традиция. А другой пока и не знает, что такое робость.

– Ладно, - сказал старшина.
– Это твои люди. Готовы?

– Постой, - сказал Бухвальд. Он даже не обернулся к столу, где стояли те двое, глядя на него и на старшину.
– Что тут происходит?

– Я думал, вам сказали... У них с ним загвоздка. Он должен быть убит спереди, ради него же самого, не говоря о других. Но, видно, они не могут заставить его повернуться лицом. А он должен быть убит спереди, немецкой пулей - ясно? Понял теперь? Он был убит в понедельник утром, во время той атаки; ему отдадут все почести; в то утро ему там нечего было делать генерал-майор, он до конца мог оставаться позади и приговаривать "задайте им, ребята". Но нет. Он вышел вперед и повел всех к победе во имя Франции, отечества. Ему даже повесят еще один орден, только он его не увидит.

– А чего он артачится?
– спросил Бухвальд.
– Он ведь знает, что его песенка спета, не так ли?

– Само собой, - сказал старшина.
– Он знает, что ему конец. Вопрос не в этом. Со смертью он смирился. Только не дает сделать это как нужно клянется, что вынудит застрелить себя не спереди, а сзади, словно какой-нибудь старший сержант или младший лейтенант, считающий себя слишком смелым, чтобы бояться, и слишком крепким, чтобы получить рану. Понимаешь, показать всему миру, что это не враги, а свои.

– Неужели нельзя было подержать его?

– Нет, - сказал старшина.
– Нельзя держать французского генерал-майора и стрелять ему в лицо.

– Тогда как же нам быть?
– спросил Бухвальд.

Старшина поглядел на него.

– А...
– сказал Бухвальд.
– Кажется, понял. Нельзя французским солдатам. Может, в следующий раз это будет американский генерал, и трое лягушатников совершат путешествие в Нью-Йорк.

– Да, - сказал старшина.
– Только бы дали мне выбрать этого генерала. Ну, готовы?