Притяжения [новеллы]

— Это касается нас, Надеж. Тебя и меня. Что она тебе наговорила?

— Ничего такого. Мы просто потрепались. О жизни, о мужиках, о тебе, о маме… Я показала ей, что написала. Ну да, она тоже в этом сечет. Не тебе одному судить… Она говорит, что это хорошо.

Я поворачиваю ключ в зажигании, приспускаю стекло со своей стороны.

— Она показалась тебе… нормальной?

— «Нормальной» — а что это, по-твоему значит? Ты, что ли, нормальный, если тебе мерещится опасность, когда женщина просто тобой интересуется? Она вообще-то права, эта Матильда: ты сдвинулся по фазе, с тех пор как перестал писать.

— Ты часто с ней видишься?

— Она звонит мне время от времени, мы встречаемся в кафе…

— Она ездила к твоей бабушке. Ты знала об этом?

— Нет. Но это понятно, для твоей биографии.

— Поклянись мне, что не скажешь ей, где ты.

— Ладно, клянусь. И перестань уже, а?

Я трогаю с места. Через сотню метров Над спрашивает, почему я не еду в горы с ней. И, прежде чем я успеваю выдумать какой-нибудь благовидный предлог, сама отвечает за меня:

— Ты думаешь, что она шпионит за тобой и поедет следом. Понятно. Ладно, хватит заморочек, я соберу чемодан и оставлю тебе пустую квартиру. Только ты мне тоже кое в чем поклянись. Или ты воспользуешься одиночеством, чтобы начать писать, хоть нервы приведешь в порядок, или позовешь подружку и оторвешься как следует. Я не хочу видеть тебя с таким вот лицом, когда вернусь, Алекс. Клянешься?

Она поднимает руку. Я хлопаю ладонью о ее ладонь и, сосредоточившись на уличном движении, мало-помалу успокаиваюсь.

* * *

Пятнадцать часов в день, девяносто две страницы. Я и забыл, какое это упоение писать в тишине, наполнять собственными фразами пустую квартиру, позволить прошлому заслонить настоящее, расплетая ткань реальных событий, чтобы вновь соткать ее на свой лад, по своей воле. Истинное упоение, не чета той бездонной хмари, в которую погружает меня алкоголь. Ничто на свете не может дать мне такой силы, такого накала эмоций, как эти вырванные из жизни часы, когда я заново творю мир — из протеста, из вызова, из мести. И какая разница, что дает толчок, какие этапы я должен пройти, чтобы пошел процесс творчества. Жалеть не о чем. Все пойдет в дело. Смерть — не цель, но средство, а я стою того, чтобы жизнь продолжалась.

Моя мать снова жива, во всем, вплоть до забытых мелочей, сокровенных укоров, потаенных обид. Она была открытой раной, мертвым грузом, а теперь — какой это изумительный персонаж! Все полюбят ее, оправдают, поймут…

Мне пришлось прерваться на сутки: кремация, потом поездка — быстро, туда и обратно, — чтобы опорожнить урну в нашем родном доме. Завещание было ее последней пакостью — ее последним подарком. «Я прошу моего сына Алексиса рассыпать мой прах на кровати в сиреневой комнате». В ее девичьей спальне. На той самой кровати, где мы, моя сестра и я, были зачаты. Дети войны, дети насилия… Я исполнил волю матери, сознавая, какая получится дивная глава будущей книги.

Все осталось как было под слоями пыли в доме на берегу моря, среди чахлых сосен и увязших в песке колючих кустиков. Проклятый дом, который она так любила, пока его не реквизировали нацисты, и оставила с тех пор в запустении, так и не согласившись хоть раз вернуться туда, чтобы освободить его, продать или сдать внаем. Дом, где я родился, от которого она навсегда отвратила меня при жизни и который подарила после смерти, чтобы я воскресил в нем ее прошлое…

Звонок в дверь. Я поднимаю голову от листков, с трудом прихожу в себя в облаке табачного дыма; сиреневая комната тает, и уличный шум Парижа вновь окружает меня. Я зачеркиваю слово, дописываю фразу. Еще звонок. Смотрю на будильник. Стрелки показывают полдень — не знаю, какого дня. Телефон и автоответчик отключены, я включаю их только вечером, чтобы позвонить Надеж и заказать пиццу.

Я отодвигаю стул, застегиваю пижаму, иду к двери, смотрю в глазок. Матильда Ренуа. С какой-то коробкой в руках. Приоткрываю дверь.

— Я вам помешала?

— Да.

— Это для вашей дочери.

Она протягивает мне коробку. Фирменную, из дорогой кондитерской. Черт, сегодня же четверг.

— Поздравьте ее от меня с днем рождения.

— Ее здесь нет.

— Я знаю.

Мои пальцы стискивают дверную ручку.

— Вы испугались, что я доберусь до нее, и отправили куда-то, подальше отсюда. Отличный повод, не правда ли? Не надо, не благодарите меня. Вы наконец один, вас не мучит совесть, можете спокойно работать. Вы предложите мне выпить?

Я распахиваю дверь, она входит, идет прямиком в гостиную, задерживается над моими листками, но смотрит только на номер страницы.

— Впечатляет. Я весьма польщена.

Она поворачивается ко мне, сияя улыбкой.

— Вы можете передать ей торт, или это слишком далеко?

— Вы мне мешаете, Матильда.

— Я вас подкармливаю. Вот что, давайте сделаем так, будто она здесь.

Матильда берет у меня коробку, развязывает ленточку, открывает на столике маркетри. «Надеж» написано белым кремом на шоколадном фоне. Присев, она одну за другой втыкает в торт свечи, которые достала из кармана. Я закрываю дверь. Я в том состоянии, когда даже таким вот паузам находится место в книге. Сцена, которую я наблюдаю с порога, волшебным образом вписывается в воссозданное на бумаге прошлое. Это отступление в сегодняшний день создает второй план, сдвиг, фон, резонанс с былыми драмами.

Я достаю две тарелки, подхожу к ней сзади. Конский хвост завязан высоко, шея открыта, тонкая, нежная, с запятой выбившегося локона. Было бы так легко задушить ее, в состоянии необходимой обороны, конечно, — теперь, когда в полиции лежит мое заявление. Или повалить ее на письменный стол и изнасиловать среди этих страниц, которых она добивалась, которые я написал. Подушку на лицо — а потом ее тело сгорит в каком-нибудь овраге в «Мазерати», который она якобы украла у меня…

— Над нравится в Севеннах?

Ее голос доносится до меня как далекое эхо. Я сажусь напротив нее на диван, чтобы совладать с головокружением. Отчего-то немеет рука. «Писательский спазм» — но, может быть, и сигнал тревоги… Или просто голод, разбуженный запахом торта. Я со вчерашнего вечера ничего не ел. Она отрезает кусок, протягивает мне тарелку. Глотаю кусочек, второй, третий, ем, не сводя с нее глаз. Она сидит по-турецки и внимательно смотрит на меня, кажется, даже не дышит, как будто я делаю что-то очень важное.

— Вкусно?

— Изумительно.

— Писать вам на пользу, вы похорошели. Становитесь другим человеком, когда говорите себе, что все-таки стоило.

— Откуда вы знаете про Севенны?

— Забудьте. Вы сейчас в другом измерении; оставьте Надеж в реальности.

Какое-то оцепенение охватывает меня, а она между тем продолжает говорить, все медленнее, все ласковее:

— Странно, вы даже ни на секунду не заподозрили, что я могла подсыпать отраву в ее торт. Вы и вправду весь в новой книге, ваша мать вас вдохновила… Вы даже совсем не тревожитесь больше за дочь. И правильно делаете. Теперь ей больше ничего не грозит.