Привенчанная цесаревна. Анна Петровна
Шрифт:
— Это что ж выходит — двадцать шесть лет в службе?
— Так выходит, государь. Через восемь лет, в правление твоего братца, великого государя Фёдора Алексеевича, в стольники произведён, а сразу после кончины Фёдора Алексеевича — стрелецким подполковником.
— Погоди, Иван Григорьевич. От себя, государь, прибавлю: в те поры Иван Елисеевич правой рукой Шакловитого заделался, а уж какую дружбу с Иваном Милославским завёл — все только диву давались. Уж на что Иван строптив да высокомерен, а Циклера как равного принимал. Одно слово — собеседник.
— Что о Милославском толковать, Фёдор Юрьевич! Лучше вспомни —
— Он и в походы Крымские, государь, ходил.
— Тут-то хвастать нечем: за сто вёрст киселя хлебать таскались. Одного позору в Москву навезли. Не за что было его отмечать. Одного не пойму, с чего было ему всех друзей разом мне выдать?
— Не уразумел, Пётр Алексеевич? А ведь просто всё. Куда проще. Не подумал, государь, что, может, Циклеру место Васьки Голицына по ночам снилось.
— Да полно тебе, Фёдор Юрьевич! Циклеру-то?
— Чему дивишься, Пётр Алексеевич? Собой пригож. Отважен — ничего не скажешь. У царевны какой год на виду да под рукой. Голицына моложе. Без княгинюшки любимой, без сынка взрослого, без внуков. Может, царевна на него и не глядела, а надеяться кому запретишь!
— Ходили такие слухи, государь. Прав князь Фёдор Юрьевич, ходили. Стрельцы о них поминали.
— Ну, уж если ты говоришь, Иван Григорьевич.
— Спасибо, Иван Григорьевич, что поддержал, а то поди докажи нашему государю. Только Циклер увидал, что впереди него Федька Шакловитый протиснулся. Уж тот никому дороги не уступит. С Хованскими управился, глазом не моргнул, а уж тут и толковать нечего. Прикинул наш немец, к тебе сани и развернул. О заговоре царевны сообщил. Где правду сказал, где прилгал. Награду, может, и получил, да не ту, о которой мечталось. Ну, думным дворянином стал — эка, прости, Господи, невидаль. Ну, воеводство в Верхотурье получил — это ведь то, как посмотреть, то ли награда, то ли ссылка.
— Доносчику испокон веку первый кнут полагался.
— Твоя правда, Иван Григорьевич. Циклер так и понял. Да и когда государь пожелал его к строению крепостей на Азове назначить — невелика прибыль оказалась.
— Выказал бы себя, в Москве оказался.
— Ишь ты как рассуждаешь, государь. Выказал бы! Что Циклер в фортификационном деле понимает. А сидеть ему на море далёком, век первопрестольной не видать. Вот тут и решил о им же проданной царевне вспомнить.
— И Софья Алексеевна поверила!
— Государь, позволь старику как на духу сказать. Много ли мы об истинных намерениях царевны знаем. Её самой никто не спрашивал...
— Солгала бы!
— Что уж ты так, Пётр Алексеевич! На мой разум, лгать бы Софья Алексеевна не стала, а вот говорить, может, и отказалась бы. А Циклеру я всё едино не верю.
— Софью обелить собрался, Фёдор Юрьевич? К тому клонишь?
— Ив мыслях такого не держал. С царевной, известно, ухо востро держать надобно, да это уж иной сказ. Ты же, государь, правды добиться собрался — разве не так?
— Прости меня, государь, на смелом слове, только зачем тебе эта правда сдалась? Царевну понадёжней припрятать надобно, а Циклера...
— Так полагаешь, Иван Григорьевич? Ладно, дело говоришь. Как оно у тебя там дальше в деле стоит?
— А так, что в феврале 13 дня явились в Преображенскую избу два
стрельца — Елизарьев да Силин — и на Циклера донос принесли. Что намерен он вместе с окольничим Соковниным и стольником Пушкиным заговор измыслить.— А этим двум чего понадобилось? Им чем не житьё было?
— Э, государь, у каждого за пазухой свой камешек припрятан. На всех государю не угодить, всем не потрафить. С Соковниным, сам понимаешь, за сестру покойную, боярыню Федосью Морозову, обида на сердце лежит, за сынка её единственного Иванушку.
И у Пушкина своё оправдание найдётся. Вон как под пытками Циклер признал, что простить тебе не смог упрёки в дружбе его старой с Милославским. Видишь, государь, одних упрёков хватило. А Софья Алексеевна...
— О Софье думать нечего: постриг, и весь сказ. Под клобуком о престоле раз и навсегда хлопотать перестанет. И Марфу Алексеевну тоже. И чтоб в разных монастырях сидели. Чтоб переписки никакой! И встречаться николи не могли!
— А как, ваше величество, насчёт заговорщиков — что суду-то сказать, о чём упредить, чтоб разнобою не случилось?
— Золотой ты человек, Иван Григорьевич, ничего не упустишь. Упредить! Что ж, так и поступим. Тело Ивана Милославского из могилы вырыть!
— Господи, государь, да на что тебе покойник сдался! Двенадцать лет в земле сырой лежит. Надо ли покой его тревожить?
— Замолчи, Фёдор Юрьевич! Надо! Ещё как надо! Другим в острастку.
— Так ведь прах там один, в гробу-то! Смрад один и тлен.
— А нам гроб раскрывать ни к чему. Вот как сделаем: поставим его под плахой, на которой заговорщиков казним. И им пострашнее будет, и другие призадумаются, как против царя Петра Алексеевича бунтовать, заговоры всякие затевать!
— День какой, государь, назначишь, на казнь-то?
— Назначу, Иван Григорьевич, тянуть не стану. Мне ехать в чужие края надобно, а тут на тебе — заговор!
— Может, повременишь, Пётр Алексеевич, при обстоятельствах таких?
— Плохо ты меня, Фёдор Юрьевич, знаешь. Ты у меня о державе пещись будешь, а я днём не поступлюсь. Пиши, Иван Григорьевич, — на Герасима-грачевника казнь состоится.
— Может, какой другой...
— Не будет другого, князь. Нетто забыл примету: на Герасима-грачевника кикимору выживают, по прилёту грачей о весне гадают: дружная ли будет. Вот мы её дружной и сотворим. Пиши: четвёртое марта! А дальше распоряжения будут: головы заговорщиков на железные рожки воткнуть и на несколько дней на Красной площади выставить для устрашения народу всенепременно. Как Васьки Голицына в Сергиевом Посаде. Сыновей Циклера в Курск на службу и в Москву николи не отпускать... Может, ещё людьми станут.
На площади народу не так чтобы много собралось. У эшафота толпятся, а в улицах ни души.
— Как полагаешь, Фёдор Юрьевич, заговорщиков жалеют?
— Ну, уж и жалеют! Если б и жалели, виду не показали. Праздник государь, сегодня. Пироги пекут, пиво мартовское пробуют. День такой — радошный. Кому охота на кровушку-то глядеть, хотя и преступную. Каждому до себя.