Привенчанная цесаревна. Анна Петровна
Шрифт:
Построен великой дом и палаты изрядные зделано место где палата каменная сажен пять с сот из досок на котором водоводе зделаны две трубы для того что пар непрестанно идёт от воды посерёдке зделано место где ходят в воду выкладено около изрядно глубиною по шею человеку около перила зделаны два маленькие чердаки и ступени в воду сколько уступил и сядут поделаны лавки в воде а где кто хочет отворить двери другия зделаны в воду и плавать можна вдоль сажени три поперёк полтора а вода непрестанно течёт тут приведена труба великая а другою трубою вода течёт а вода в колодезях солона».
Чего
Неужто не сосватает братец сестру в иную державу? Неужто здесь, середь царевен век вековать? У бабки Арины Михайловны с королевичем датским не вышло [9] , так то время другое было. Не заартачился бы государь Михаил Фёдорович, батюшка Алексей Михайлович половчее в разговорах оказался, дело бы и сладилось. Не сохла бы в теремах до полувеку, не убивалась бы по ночам над судьбой своей незадачливой. Крёстная ведь мать Петруше. Пяти годочков крестнику не было как прибралась, а всё её добром да молитвой поминает. Господи, хоть надо мной сжалься!
9
Здесь говорится о датском принце Вольдемаре, женихе царевны Ирины Михайловны. Свадьба не состоялась из-за разногласий в вере.
— Слыхала ли, Настасьюшка, нет больше нашей царицы. Увезли Авдотью Фёдоровну. Ни с кем, даже с сыном родным проститься не дали.
— Государыня-сестрица, неужто правда? Неужто решился государь?
— Другое скажи: не позабыл среди казней-то всех лютых. Не забыл!
— Да так оно незаметней пройдёт, государыня-сестрица. Как ни толкуй, кому сегодня до царицы дело, когда кругом покойники одни. Голов-то, голов сколько рубят, ровно капусту перед Покровом, сказать страшно. Господи, прости и помилуй нас, грешных. До каких времён страшных дожили. Когда же увезли-то?
— Вчерась, на зачатие честного славного пророка Предтечи и Крестителя.
— Как же на такой день можно? Святые Захарий и Елизавета от бесплодия разрешены были, а тут плодовитую жену...
— Замолчи, замолчи, сестрица! Не нам судить. Тебе супруга своего пуще собственного глаза беречь надо. Он-то что о царице говорил?
— Немки он, государыня сестрица, не любит, ой, не любит. Твердит, мол, наступит час, во всём государя обманет да до беды доведёт.
— Уж не ей ли, Господи, прости, государь место ослобонил?
— Да ты что, Настасьюшка! Блудливой-то девке!
— Больно государь к ней сердцем прилепился. Откуда ни возвернётся, к ней первой мчится. У меня спросил, что народ о ней толкует.
— А ты что, сестрица-государыня?
— Я что! Слыхом не слыхивала никаких разговоров. Да и кто бы это осмелился о царском доме сплётки
всякие распускать.— Поверил государь-то?
— Поверил не поверил, да я в стороне осталась. Не задалась царице жизнь, ничего не скажешь. Только вот что я тебе скажу, Настасьюшка, не первый день дело-то это задумалось.
— Ещё бы не первый! Фёдор Юрьевич, сама слыхала, говорил, что государь дядюшке своему, Льву Кирилловичу Нарышкину, из Лондона отписывал — уговорил бы Авдотью Фёдоровну постричься.
— Ой, страх какой! Неужто Лев Кириллович за дело такое взялся?
— Про то не знаю. А просьба государева была. Может, и не захотел Лев Кириллович. А, может, царица ему отказала. Вон наперёд послал архимандриту суздальского Покровского монастыря предписание царицу постричь. А он, сказывают, ответил, что помимо воли царицыной ничего делать не станет.
— И Авдотьи Фёдоровны не примет? Куда ж её тогда повезли?
— Нет, на житьё примет со всеми почестями царскими, а на постриг насильственный нипочём не согласный.
— Даже если патриарх прикажет?
— А нешто патриарх так распоряжался? Владыка в стороне оставаться хочет. И нашим, и вашим угодным быть. Гляди, как после первых же казней хворать тяжело начал. Переживать переживает, а государю слова поперёк не скажет. Сказывают, с постели сволочётся, у образов упадёт и застынет. В слезах весь молитвы творит. Да стрельцам-то от того не легше.
— Уж не знаю, что думать. Как же это молитва владыки до Господнего престола не доходит.
— Государю сколько раз доносили: расхворался владыка, в чём душа держится. Сказал: всех, кого надобно, казнит, тогда и святейшего наведать приедет.
— Не заступился Алексей Петрович за матушку, не заступился.
— Да ты что? Малец такой! Шесть годков исполнилось — что он может!
— А то и может. Вспомни, сказывали, как Фёдор Алексеевич, государь покойный, царицу-родительницу Наталью Кирилловну хотел из Кремля отправить? Подучили тогда Петра Алексеевича — ему и вовсе пяти лет не было — в ножки государю царствующему упасть, согласие на жизнь в теремах вымолить.
— Когда это было!
— Всегда так бывало. А Иван Васильевич Грозный как по смерти своей матушки великой княгини Елены Васильевны за любимца её боярина Овчину-Телепнева да сестру его, няньку свою Аграфену Челяднину, бояр просил?
Где и найти государя в свободную минуту, как не в токарне. В Преображенском малом дворце, кажется, покоя важнее неё нету. Государь в полотняной рубахе. На груди полы разошлись. Передник кожаный до земли. Рукава засучены, руки в жилах взбухших. Со лба пот ручьями. А зябко в токарне, куда как зябко. Дверь в сенцы отвором стоит. Сквозняком каждого прохватывает.
— Будь здоров, князь Фёдор Юрьевич, будь здоров Князь-Кесарь. Пришёл о Всешутейшем соборе узнать? Пожалуй, на этой неделе по времени не выйдет. Зато следующую прямо с него и начнём!
— О другом я, государь. Вести из Суздаля.
— Об Авдотье, что ли? Что решили, наконец? Будет ли конец волынке этой? На кого ни доведись, терпенье лопнет.
— Постригли царицу, государь.
— Постригли! Вот и ладно. Не забыть бы в обитель дачу вложить, чтоб на нищету свою жаловаться перестали.