Приволье

Слова седой женщины не только запали мне в душу, но и не давали спокойно жить. «Займись-ка дома самообразованием, подтянись по русскому…» Так падает в почву случайно оброненное зерно и, несмотря ни на что, начинает прорастать. Я изучал русский язык, математику, занимался изо дня в день, из месяца в месяц, мечтая на будущий год опять поехать в Краснодар. Время шло быстро, а моя самостоятельная учеба двигалась медленно и трудно. Не было ни опыта, ни знаний, ни учебников, ни времени. Всю неделю работал на нолях коммуны и только в воскресенье мог пойти в, библиотеку, которая находилась в станице Невинномысской.

В этой библиотеке и состоялось мое знакомство с многими писателями, в частности с Максимом Горьким, знакомство, разумеется, заочное, но для меня радостное и весьма нужное. Книги Максима Горького приподнимали, как на крыльях, мое юношеское воображение, уносили в края неведомые и к людям удивительным. Максим Горький был тем человеком, кто в трудную минуту протянул мне руку и кто своими книгами и своей жизнью поддержал меня духовно. По своему юношескому неразумению я хотел было, подражая Максиму Горькому, отправиться пешком по кубанской земле, мечтая написать рассказы, даже придумал, тоже подражая, литературный псевдоним — Петр Бездолов.

К счастью, эта чисто возрастная «болезнь» быстро прошла, а любовь к книгам Максима Горького и к их автору осталась. Я читал не только Горького, а все, без разбора, что попадало в руки, и читал ненасытно — так томимый жаждой человек пьет воду, припав к роднику. Каждая свободная минута была отдана книгам и учебникам. Как же, оказывается, тяжело учиться самому, без школы, без учителей! Частенько меня навещали и отчаяние, и неверие в свои силы, и страх. Во мне постоянно жили два враждующих между собой человека, и споры между ними не прекращались. Один голос, строгий и насмешливый, настойчиво требовал: брось, Семен, эту свою глупую затею. Тоже мне, захотел стать писателем! Опоздал, брат, учиться, и тех, кто ушел вперед, тебе уж не догнать. Живи, как живут все хуторяне, тут большого образования не требуется… Другой голос с той же настойчивостью убеждал, доказывал: иди, Семен, вперед, не трусь и не малодушничай. Не останавливайся и не замедляй шаг. Да, тебе трудно, а ты иди, иди. Сделал один шаг — хорошо, два — еще лучше. Нельзя тебе останавливаться, нельзя…

В этом внутреннем поединке победил второй голос: я не смалодушничал, не остановился. И все же второй раз в Краснодарский рабфак я не поехал. Через семь лет я экстерном сдал экзамен за десять классов, а к тридцати годам, уже будучи автором многих рассказов и отцом семейства, окончил заочное отделение Литературного института имени Горького. И хотя ко времени окончания Литературного института мною было истрачено немало чернил и бумаги, написаны две повести — «Японко на Кубани» — о боевых подвигах отряда Якова Балахонова, и «Участники» — о делах работников МТС (обе повести не были напечатаны), а также «Кубанские рассказы», которые печатались в журнале «Молодая гвардия» и «Московском альманахе», — я все больше и больше убеждался, что писатели рождаются не в стенах учебного заведения и что мне, для того чтобы стать писателем, нужны были новые усилия, посложнее и потруднее тех, какие уже были сделаны.

В те годы я работал разъездным корреспондентом сперва в комсомольской газете «Молодой ленинец», а потом в «Ставропольской правде» и почти каждый день находился в дороге. Я любил эти поездки. Благодаря им я так изучил «на местности» карту Северного Кавказа, что от Дербента до Темрюка не отыскать, пожалуй, места, где бы не довелось побывать, и это был, я сказал бы, мой второй литературный институт.

В годы Великой Отечественной войны мне и моему другу Эффенди Капиеву довелось побывать в Кубанском кавалерийском полку, который формировался на Кубани и на Ставрополье и в январе 1942 года принимал участие в боях за освобождение Ростова-на-Дону. Встречи с конниками-земляками помогли нам написать книгу очерков «Казаки на фронте». Затем всю войну, работая сперва в дивизионной газете, а позже во фронтовой, я, как офицер и военный корреспондент, делал все то, что в годы войны делали все военные корреспонденты, и это был мой третий литературный институт.

V

На пылающем небосклоне войны уже заалели зарницы долгожданной победы. Мечты воинов все настойчивее обращались к жизни мирной. Самым радостным и самым желанным был разговор о том, что и как должно быть и обязательно будет сделано после окончания войны, — в это время я и начал писать романы «Кавалер Золотой Звезды» и «Свет над землей», и с них, собственно, и начинается моя литературная биография. Прошло более тридцати лет. Книги выдержали многие издания, выходили большими тиражами и получили широкую известность среди читателей в нашей стране и за ее рубежами, были переведены на все братские языки Советского Союза и на 29 иностранных языков. И если сравнивать содержание этих романов с жизнью реальной, то лучше всего обратиться, так сказать, к первоисточнику, то есть к тем людям, которые описаны в них, и к тем станицам и селам, которые там названы и которые обозначены на географической карте Кубани и Ставрополья.

События, описанные в «Кавалере Золотой Звезды» и «Свете над землей», относятся, как известно, к 1945—1948 годам, а место действия — все то же, с детства любимое мною верховье Кубани — от Невинномысска до Усть-Джигуты и Сторожевой. Если же сказать еще точнее, то это станица Зеленчукская, названная в романах Усть-Невинской. Именно в этой станице я провел первое послевоенное лето. Это было время небывалого душевного подъема, время радостных надежд и свершений. Да это и понятно! Народ-воин, народ-богатырь одержал величайшую победу над фашизмом, спас мир от коричневой чумы, и сознание совершенного выдающегося подвига жило в сердцах советских людей. Мы, живые свидетели тех лет, хорошо помним: над Кубанью, над Ставропольем, как и над всей нашей страной, витал тогда дух Победы. Он-то, дух Победы, и создавал у людей настроение праздничное, приподнятое, придавал им энергии, трудовой смелости, определял их душевный настрой.

Как раз в это время в Зеленчукской началось строительство межколхозной гидроэлектростанции, и запевалами первой послевоенной новостройки, ее душой стали бывшие воины. Сооружение это было объявлено народной стройкой — тоже характерная примета того времени. В рекордные сроки был прорыт отводной канал, поставлена плотина, близ реки вырос домик и к нему протянулись две водонапорные трубы. И когда был завершен монтаж турбин и от домика побежали столбы электропередач, в станичных домах, на площади, на полевых станах и фермах зажглись огни: своя электроэнергия начала применяться не только в быту, а и на производстве. Так что жившему в станице писателю не надо было ничего изобретать и ничего придумывать. Материал для романа лежал, что называется, у него под рукой. Поэтому все, о чем рассказано в «Кавалере Золотой Звезды» и «Свете над землей» — от возвращения фронтовиков, строительства Усть-Невинской ГЭС, сплава леса до применения электричества, — все это происходило в станице Зеленчукской.

Совсем недавно я снова побывал в Зеленчукской. Даже меня, бывшего здесь не однажды, поразили происшедшие там перемены. Станица разрослась, расстроилась и стала похожа на утопающий в зелени город. Навестил я и тот, хорошо мне знакомый берег, где в первый же послевоенный год развернулась народная стройка. Меня встретил тот же домик, только на нем крыша потемнела от времени. Тополя, посаженные еще строителями, стали могучими деревьями с высоко поднятыми к небу шпилями. Все так же, раскинув плечи, убегали от домика столбы электропередачи, и все так же лежали, как два ружейных ствола, водонапорные трубы. И все так же, вот уже более тридцати лет, шумит в турбинах вода — монотонно и неустанно. Только электроэнергия Зеленчукской ГЭС нынче не одинока. Как ручеек впадает в большую реку и сливается с нею, так и она входит в общегосударственную энергосистему.

Там же, в Зеленчукской и в других станицах верховья Кубани, и поныне живут люди, с кем в разное время мне и посчастливилось встречаться. Эти-то люди, так или иначе, стали прототипами героев моих произведений. Подобно тому, как перед живописцем встает натура и помогает ему с наибольшей точностью перенести на полотно видимый им предмет, у писателя тоже есть своя натура. Разница лишь в том, что эта натура находится не рядом, и писатель не может то и дело поглядывать на нее, как это делает живописец. Писатель рисует словами не то, что видит в настоящую минуту, а то, что видел когда-то и что постоянно живет в его воображении. Возможно, поэтому и теперь, когда прошли многие годы, я часто вспоминаю, например, как танкист Семен Гончаренко вернулся с войны в свой родной хутор Маковский, и не один, а с фронтовым другом Василием Григорьевым. У Василия не было ни родных, ни своего угла — унесла война, и он решил после демобилизации не возвращаться на свою Орловщину, а уехать с другом на Кубань. Вспоминаю, как эти и другие бывшие фронтовики входили в мирную жизнь, как некубанец Василий женился на двоюродной сестре кубанца Семена и как они сообща строили хату для молодоженов. Если же до конца открывать авторский «секрет», то следует сказать: да, точно, приехавшие на Маковский два танкиста и навели на мысль начать роман с этого, взятого из жизни, эпизода. Однако прототипами, скажем, Сергея Тутаринова были и другие бывшие фронтовики. В частности, Василий Черников из Усть-Джегуты, внешние черты которого были даны герою романа, Герой Советского Союза Константин Лаптев, которого я знал с детства и биография которого стала биографией Сергея Тутаринова.

В той же Зеленчукской я познакомился с возницей Ириной Любашевой, с электриком-самоучкой Прохором Ненашевым, с Федором Лукичом Хохлаковым. А вот председателя райпотребсоюза Рубцова-Емницкого встретил не в станице, а в Пятигорске. Это был мой друг, торговый работник Лев Ильич Семенов-Метницкий, своей внешностью и характером очень похожий на Рубцова-Емницкого. Два председателя колхозов пришли в книгу из станиц Попутной и Отрадной — это Алексей Степанович Артамашов, рубаха-парень, добряк и хлебосол за чужой счет, разоривший хозяйство, и Стефан Петрович Рагулин, по натуре человек молчаливый, прижимистый, скупой, но хозяин отменный. Родители Сергея — Тимофей Ильич и Василиса Ниловна — это мои отец и мать. Кого-кого, а их-то я знал хорошо, так что «изучать» их не было нужды, и описаны эти старики, что называется, с натуры. Помню, отец прочитал роман, узнал себя и сказал: «Понапрасно ты, сыну, нас с матерью описал. Люди будут читать, узнают нас, что подумают… Подождал бы, когда мы помрем, а тогда и описывал бы…»