Приволье

3

Все же дождался. Утром, когда я только что пришел на работу, неожиданно, как это всегда случается, зазвонил телефон и милый женский голос сказал:

— Товарищ Чазов? Срочно к Ивану Ефимовичу!

В ту же минуту, не воспользовавшись лифтом, по лестнице бегом поднялся на четвертый этаж и, запыхавшись, не вошел, а вбежал в кабинет заместителя главного редактора. Иван Ефимович был мужчина невысокого роста, борцовского телосложения, с полным, чисто выбритым и, казалось, постоянно и без причины улыбающимся лицом. Он стоял у столика и говорил по телефону, не обращая на меня никакого внимания. На нем был темно-синий, отлично сшитый костюм, белый воротник рубашки с красивым цветным галстуком хорошо оттенял его крепкую коричневую шею. Он носил короткую стрижку мягких, гладко причесанных, не седых, но слегка только побуревших волос, голова у него была большая, с маленькими, будто детскими, ушами. И был он, как мне показалось, рад моему приходу, потому что перестал говорить по телефону, подошел ко мне и, доверительно, как другу, улыбаясь, обнял меня за плечи, словно бы укрыв тяжелым крылом, и спросил:

— Что так запыхался? Бежал? Ну, присаживайся, отдышись.

Иван Ефимович усадил меня на диван, взял со стола пепельницу, похожую на глубокую, испачканную сажей и дымом тарелку, и сам присел рядом. На свое высокое и широкое в кости колено положил пачку сигарет и коробку спичек, говоря:

— Прошу!

— Спасибо, не курю, — смутившись и чувствуя, что краснею, ответил я.

— Что так?

— Как-то не получилось… не научился.

— Похвально, похвально. — Иван Ефимович зажег спичку и прикурил сигарету. — А я без табаку не могу. Привычка… Ну, дружище, так с чего же мы начнем?

— В своем заявлении я все написал и прошу…

— Ну и додумался же ты, Чазов, а? — перебил Иван Ефимович, раскурил сигарету и улыбнулся так приятно, словно бы желая порадовать меня теплой своей улыбкой. — Но, признаюсь, я несколько удивлен и озадачен. Чем? Твоим, извини, легкомыслием. Ответь мне, бога ради, что происходит в твоей юной голове?

— Я прошу… Я хочу пожить на хуторе. Там моя престарелая бабушка. Вот и все.

— Так-таки и все?

— Да, все.

— Ну как же так? — Иван Ефимович развел сильными руками. — Что получается? Современные молодые люди, и это общеизвестно, нынче рвутся в города, спешат обосноваться в культурных центрах, а тем более в столице. А ты? Уезжаешь в степь, чтоб жить на чабанском хуторе. Зачем? Ничего не понимаю. Объясни, прошу тебя.

— Что тут объяснять? Тянет меня туда… Приволье там такое — дух захватывает. Да и хутор называется Привольным. Хуторок, верно, степной, чабанский, но красивый, вокруг него раскинулось такое раздолье, что и глазами не обнять.

— Ты что, в Привольном родился?

— Я родился в Париже.

— В Париже? — искренне удивился Иван Ефимович, и крепкая его шея налилась кровью. — Это как же понимать? И почему в Париже?

— В том году, когда я родился, мои молодые родители сразу же после учебы были направлены на работу во Францию.

— Значит, выходит, ты парижанин? — Снова та же приятная улыбка озарила добродушное лицо Ивана Ефимовича. — А в Париж тебя, случаем, не тянет?

— Нет, не тянет. Из Парижа меня увезли, когда мне не было и трех лет. Париж я помню, как сон, очень смутно. — Я не знал, что еще сказать, и молчал. — Затем родители работали в Новой Зеландии. Там мы прожили четыре года, а потом, когда мне надо было поступать в школу, отец привез меня в Привольный, к бабушке Паше. В Привольном я вырос, окончил десятилетку, оттуда приехал учиться в Москву. Вот и вся моя биография… Иван Ефимович, поймите меня, мне обязательно надо пожить в Привольном. Тянет меня туда, как магнитом, особенно весной. Да и личные планы, я сознаюсь вам, тоже связаны с Привольным.

— Какие же они, эти личные планы, ежели не секрет? — А приятная улыбка на лице Ивана Ефимовича как бы говорила: «Планы планами, а мне так хочется, чтобы и тебе было так же радостно, как и мне». — Знаю, знаю, можешь не говорить. Собираешься написать роман или повесть о чабанах? Угадал? Ну что же, это похвально. — Иван Ефимович многозначительно поднял палец. — Между прочим, история уже знает весьма примечательными случай, когда один юноша, кстати сказать тоже Михаил, твой тезка, в одно прекрасное время бросил столицу и уехал жить в станицу. — Тут Иван Ефимович важно пожевал толстыми губами и снова заулыбался своей очаровательной улыбкой. — Но то был, во-первых, случай исключительный, что называется, из ряда вон выходящий, когда миру явился истинный талант, а во-вторых, тот Михаил, насколько лично мне известно, не просил для себя ни суточных, ни зарплаты.

— Этот исторический факт звучит для меня как обидный упрек. — Я поправил спадавшую на лоб шевелюру и резко поднялся. — Хорошо, считайте, что мне тоже ничего не надо, и завтра я уеду.

— Не кипятись, Чазов, о твоем тезке я сказал так, к слову. — Иван Ефимович перестал улыбаться и тоже поднялся. — Беда, дорогой мой, в том, что все хотят быть писателями и их, сочинителей, развелось столько, что хоть пруд ими пруди. А где талантливые книги? Где новый «Тихий Дон»? Где новый «Разгром»? Их нет. Но ты не бычись, я ни в чем тебя не виню. Хочешь уехать — держать не станем, уезжай, твое дело. — И опять затеплилась ласковая, ободряющая улыбка на его полном, чисто выбритом лице. — И поверь, я и рад бы помочь тебе, но не могу. Специально наводил справки в бухгалтерии, консультировался с юристами. Как на беду, нет такого закона, чтобы давать командировку на год или сохранять зарплату за теми, кто фактически на службе не бывает. Закона нет, понимаешь?

— Понимаю, — ответил я. — Ну что ж, нет так нет.

— И все же кое в чем можно тебе помочь. — Тут уже улыбка снова засияла и на губах, и в глазах. — Дадим тебе удостоверение, в котором будет сказано, что Михаил Чазов является внештатным нашим корреспондентом, и не только по Привольному, а по всему району. С этим документом ты сможешь поехать в любое хозяйство и взять там нужный материал. Будешь присылать очерки, хорошо бы, конечно, проблемного характера, и без этого, без степной лирики. Сколько там, на селе, нынче возникает и решается важных, самой жизнью подсказанных проблем. Напиши, к примеру, о проблемах комплексного животноводства, или о проблемах межрайонного кооперирования, или о проблемах орошаемого полеводства. Обещаю платить повышенный гонорар — вот тебе и выход из положения. Ну как? По рукам? Да ты не дуйся, смотри на жизнь повеселее.

— Обещаю присылать очерки под общей рубрикой «Письма с хутора Привольного».

— И об этом Павел Петрович мне говорил, — ответил Иван Ефимович, не в силах сдержать свою сладкую улыбку. — Но зачем рубрика? Не нужна рубрика. Давай злободневные проблемы, без всяких рубрик.

— Значит, я могу уезжать?

— Да, конечно, — ответил Иван Ефимович, напоследок подарив мне совсем уже восторженную улыбочку. — Напиши заявление с просьбой об увольнении по собственному желанию. Будет приказ, получишь удостоверение, и все в порядке. Так что желаю, как говорится, ни пуха ни пера.

Иван Ефимович пожал мне руку, и я быстро вышел из кабинета.

4

Взять бы да и уехать, без хлопот и без забот. Нет, оказывается, все это не так-то просто. Пока я ждал приказа о своем увольнении, пока готовилось и подписывалось удостоверение, прошло больше десяти дней, затем дня четыре я ходил в бухгалтерию, где со мной производили расчет. А тут еще беда — Марта донимала слезами. Плакала она тихонько, по-детски шмыгая носом, и не говорила ни слова. А я-то знал, что у нее на душе.

С Мартой я познакомился, еще будучи студентом, на вечеринке у своего московского однокурсника. Марта нравилась мне и тем, что была не то чтобы красива, а по-своему, по-особенному мила, и тем, что с нею всегда было хорошо. Я стал часто бывать у Марты, в ее небольшой уютной комнате на улице Расковой, ночевал у нее на правах любовника, а завтракал и ужинал почти что на правах мужа. Мы говорили обо всем, что приходило на ум, но почему-то не говорили о том, что нам давно надо было бы сходить в загс и зарегистрироваться, хотя и я, и, в чем я был уверен, она частенько втайне думали об этом и в душе считали себя мужем и женой.